тонким золотом, знак, что украшал ожерелье дивной женщины там, на северном склоне кряжа, был и здесь, на бусине. И Мирко понял, отчего так бунтовала память, когда увидел этот знак на каменном украшении: тот же символ, вспомнил он, был среди букв, вышитых золотом по темно-синей повязке, прикрывавшей правый дядин глаз. Вернее, то, что осталось там вместо глаза.
«Чудеса!» — подумал Мирко.
Бусина была так совершенно кругла, и так бездонны были ее синие глубины, что глаз нельзя было отвести. А золотой знак сиял будто изнутри — на поверхности рука не ощущала ни малейшей бороздки или бугорка. Мирко вертел бусину и так, и этак, и всякий раз знак тоже поворачивался вместе с ней, сверкая тончайшей сканью. Он приблизил бусину совсем и прикрыл один глаз, как делают, рассматривая драгоценный камень, проверяя, нет ли в нем изъяна, и синева бусины вдруг разрослась, надвинулась и заполнила все вокруг, словно высокая небесная ширь без конца и края раскинулась перед ним. И — вот чудо! — показалось, что по этому небу пробежала тень облака! Да, действительно, внутри маленького шарика проплывали белые толстые облака, завитые, как барашки. А под ними, очень далеко внизу, виделось такое, от чего дух захватывало: Мирко будто бы взлетел высоко-высоко, как забираются порой только стаи диких гусей, и восторженно созерцал оттуда распахнувшийся во всей красе блистающий мир, который незаметно приблизился и занял собой все вокруг, будто и не в бусину малую глядел Мирко, а сам висел в этом неведомом небе.
Море, перекатывая крепкие мускулы волн, штурмовало острые зубья громовых скал, неприступной стеной охранявших побережье. Кое-где в тело камня вгрызались узкие змеистые заливы, и там берег постепенно превращался в желтый песчаный пляж. Дальше, взбираясь на низкие, круглые холмы, поднимался суровый лес и тянулся вглубь, сколько можно было разглядеть. И странно было видеть эти могучие ели и сосны сверху, словно превратили их в карликов, как деревья Снежного Поля, — правда, там не росли такие маленькие елочки. И лишь у самого горизонта угадывались синие тени горного хребта, затянутого пасмурной дымкой.
В другую сторону простиралось великое море. Мирко не видел моря никогда, но представлял его по рассказам дяди Неупокоя. Здесь, в бусине, гулял сильный ветер, и вся эта громадная масса воды пребывала в движении, составляя единое и даже, казалось, разумное целое. И словно чей-то суровый, но не гневный лик вот-вот готов был показаться из волн наяву.
Прямо внизу одиноко возвышалась голая черная скала, нависающая над бездной. В сравнении с ней остальные гиганты были все равно что кошачий зуб перед клыками древних, давно исчезнувших зверей, каких находили порой в мерзлой земле Снежного Поля. Под скалой вода вскипала белою пеной меж нагромождений каменных глыб, и волны здесь были величиной со средний холм. Холмы один за другим надвигались на берег — и опадали, откатываясь прочь, образуя у подножия водяную яму, где было видно обросшее бородой зеленых водорослей дно.
Но и сама по себе скала еще не была чудом. Чудом был замок из серого камня, гордо взметнувший две свои главные башни, словно бросив вызов неистовым морским ветрам. Не уступая твердостью природным скалам, тяжкие зубчатые стены щерились бойницами на неприветливую даль, блестел непробиваемым щитом булыжник двора, отполированный дождями и временем. Чайки носились над замком, они и были, скорее всего, единственными его обитателями. Все выглядело ужасно старым и давным-давно покинутым. По стенам ползло какое-то вьющееся растение, крыши жавшихся вдоль стен построек прохудились, кованые ворота покрыла ржавчина, и вокруг было не видно ни души.
И тем не менее замок еще жил. Это чувствовалось и слышалось, как глухая, непонятная, но властная речь древнего, затерявшегося во мгле веков народа, которую знали только колдуны хиитола. Глубокой осенью выходили они из четской глухомани и собирались на никем не обжитых мякищенских холмах с плоскими вершинами, окруженными валунами. Колдуны разводили по кругу девять костров, потом еще четыре костра — поближе к середине — и один, самый большой, точно в центре. После они долго расхаживали по площадке туда-сюда, пели и говорили на этом непонятном наречии, сжигали в огне какие-то травы — и так всю ночь напролет. Поутру все следы ночных костров тщательно убирались, засыпались даже пятна обожженной земли. Колдуны никого не подпускали к себе в это время ближе подножия холма.
Однажды Мирко с приятелем, укрывшись в траве темным вечером, подслушали колдовское пение, но ровным счетом ничего не поняли. Мирко потом стал сниться неясный сон, повторявшийся время от времени, будто он бежит по деревянной лестнице, обвивающей крутую горку. На самом верху горы — стена из такого же камня, как и замок, виденный в волшебной бусине, а над стеной высится башня. Со ступеней лестницы открывался вид на горящие осенним пожаром леса, на пустоши, поросшие диким вереском, на гряду холмов, тянувшуюся на север. Внизу мерцала вода озер, ершился вокруг них тростник. Что это была за местность, не определил даже дядя Неупокой, когда Мирко рассказал ему о сновидении. А приятель Мирко — Руар — подался вскоре из Холминок незнамо куда, собрался тихо и ушел. Купцы, ехавшие с торга, говорили, что видели его на старой дороге, ведущей через холмы к Промозглому Камню.
Итак, замок жил, и был как-то связан с тем, что происходило в пучине под скалой. Черная громада была изъедена множеством трещин, щелей и пещерок, и в океане под скалой ощущалось присутствие какой-то неведомой силы, прорывавшейся наружу. Словно в воздухе звучала хрустальная мелодия, выводимая незримой рукой на искусно сработанных гуслях.
Изумленный и очарованный волшебной, невиданной картиной, Мирко не сразу понял, что солнца в том небе, что пряталось в бусине, нет вовсе, хотя свет щедро лился откуда-то. Понаблюдав еще немного, он сообразил, что сияние исходит там от того же золотого знака. Его не было заметно в небе, но свет его проливался на непонятный, но все-таки существующий внутри бусины мир.
Сколько просидел так Мирко, вглядываясь внимательно, стараясь различить еще какие-нибудь подробности, никто не считал. Потом видение подернулось голубоватым туманом, который становился все гуще и гуще. Сначала скрылись далекие горы, за ними утонул в мареве лес, вот уже и замок со скалой погрузились в сплетение токов и волокон, вот и море затянуло, вот пропали островерхие башни, и только облака поплыли среди бескрайней голубизны. Потом растаяли и они, и лишь знак мерцал хитро, переливаясь чеканным золотом.
Пришедши в себя, Мирко испугался, что просидел слишком долго и потерял много времени. Но вот диво! Солнце стояло на том же месте, что и тогда, когда Мирко приблизил бусину к глазам. Поглядев на солнце еще раз с некоторой опаской, — а вдруг еще что учудит? — Мирко спрятал бусину в карман и отправился за травой.
Когда постель была готова, а дрова и хворост запасены в достатке, Мирко решил поискать других диковин, но как бы усердно он ни смотрел под ноги, как ни пересыпал в ямке песок (не весь же холм раскапывать, в самом деле!), ничего примечательного более не обнаруживалось.
«Ну и ладно, — успокоился мякша, — волшебные вещицы и не должны валяться россыпями в одном месте — они являются невзначай и не всякому. А мне повезло — значит, добрый знак».
И Мирко вновь задумался над знаком в бусине.
Что значили эти незнакомые буквы на дядиной повязке? Надо было набраться храбрости да спросить у него. Хотя теперь Мирко сомневался, понимал ли сам дядя, что за слова носит. Небось, как и Мирко, думал, что это особая вышивка-оберег, принятая в странах по закатную сторону от Камня.
Мирко, как и многие мякши, разумел буквенную грамоту и старательно, под приглядом старика-кудесника (который был вовсе и не старик, просто отрастил длиннющую с проседью бороду и ходил косматый) царапал на лоскуте бересты черты и резы. Буквицы же на повязке были явно не предназначены для выцарапывания на коре. Плавные, округлые, их, должно быть, краской рисовали, а после уж и на вышивку перенесли и заключили — исхитрились! — в голубую бусину.
«Да, а что же солнце-то?» — спохватился опять Мирко. Хорошо, конечно, если останется чуток времени, чтобы успеть справить дела, и столь внезапную задержку дневного светила Мирко еще мог объяснить по примеру того, как во сне человек видит, что делает что-нибудь очень медленно, наяву же оказывается, что спал он совсем мало. Однако, если бы солнышко решило вдруг подольше постоять на небе или вовсе отправиться бродить там, как ни попадя, у Мирко возник бы повод либо думать, что он дорогою тронулся умом (благо что спросить, действительно ли то он видит, что происходит на небе, или бредит, было не у кого), либо испугаться, что он тихо-мирно свалился в подземную страну, где солнце гостит ночами, и что там делает, никому не ведомо. Может, и вправду стоит на месте, отдыхает, а может, куролесит, как скоморох. Но
