песчаном берегу следы…
— Мы еще увидимся, хочешь? — прошептал он ей в самое ухо, так, что волосы, наверное, щекотнули губы.
— Не знаю.
— Да ладно, я же вижу — хочешь… Я позвоню. Телефон не забудь оставить.
— Я… — И она замолчала.
Все это было очень странно, и Алина не могла еще до конца разобраться в самой себе — рада она или нет сегодняшнему приключению, мало, надо признать, похожему на романтическое, особенно если вспомнить все, что наговорили здесь спорщики… И еще она не понимала — радуют или тревожат ее все эти прикосновения с намеком на ласку и нравится ли ей сам Слава или вон тот бородатый — он ведь тоже весь вечер посматривал на тоненькую блондинку в облегающем малиновом платье, и сквозь прищур его глаз она не могла не уловить масленистый проблеск, который всегда выдает откровенный, чисто мужской интерес… Ничего, ровным счетом ничего еще было непонятно, но все-таки была надежда на продолжение, во время которого бы все и выяснилось. И вот теперь, после этого вопроса, совсем, казалось бы, простого и даже очень естественного — «Оставишь мне свой телефон?» — она поняла, что ничего больше не будет, никакого продолжения, и сегодняшний вечер, может быть, будет лучшим из того, что с нею когда-нибудь произошло…
Дело в том, что у Алины не было телефона. Как, скажите, двадцатилетняя девушка может объяснить понравившемуся ей молодому человеку — особенно вот такому, холеному и, сразу видно, состоятельному, — что у нее не только нет телефона, но нет даже и адреса? Вот уже два месяца Алина ночевала на работе, расстилая на ночь матрасик в бытовке для хранения ведер и тряпок. Это было, конечно, запрещено, но бригадиром уборщиц в «Губернаторе» работала соседка Алины по дому… То есть по бывшему дому. Добрая, хоть и грубоватая тетя Кира была в курсе всех Алининых обстоятельств. Она-то и устроила девушку на работу — подразумевалось, что это «пока», но обе они понимали, как надолго может растянуться это «пока»…
— Деточка, надо ехать. Здесь у тебя все равно ничего хорошего уже не будет. — С этих слов, которые три года назад сказала Алине самая лучшая женщина на земле — ее школьная учительница литературы, — все и началось.
Они сидели в опустевшем классе старенькой одноэтажной школы в Больших Щавелях, Галина Михайловна — за своим учительским столиком на покосившихся ножках, Алина — за партой у окна, за которой просидела десять лет. За окном шумел зеленью сочной листвы набирающий силу июль. Только что закончились выпускные экзамены.
— Я понимаю, как тебе тяжело… и, наверное, страшно. Но тебе обязательно надо отсюда уехать, деточка, пока не случилось беды. И еще. Ты знаешь, Алиночка, с твоей головой продолжать сидеть здесь просто преступно…
Двенадцать Алининых одноклассников забыли в школу дорогу сразу же после того, как им вручили аттестаты, — кто-то уехал в город учиться, кто-то остался здесь, кто-то переехал за реку в соседний богатый совхоз. А у Алины не было даже пары нормальных туфель, чтобы войти в городской автобус, не краснея за свой внешний вид.
Три дня, прошедшие со времени вручения аттестата о среднем образовании, она просидела в соседском сарайчике. Страшно было зайти в свой, с позволения сказать, дом.
— Там, дома… все так же? — спросила Галина Михайловна.
— Так же… — Алина опустила голову.
— Ну вот видишь… А ты ведь растешь, деточка, ты расцветаешь… Тебе просто уже нельзя там, понимаешь?
— Я понимаю.
— И прости меня, что я так говорю.
Да за что же было Алине прощать или не прощать того, кто говорил ей правду? Там, дома, уже неделю все ходило ходуном. Отец Алины, когда-то самый видный парень на деревне, а теперь просто спившийся «синяк», известный буйным нравом по обе стороны реки, привел очередную, подобранную им где-то на шоссе бабу, и теперь шумно праздновал «свадьбу» — уже четвертую за этот год. К дому на окраине Больших Щавелей стягивались подозрительные личности со всей округи, и пили сутки напролет, и засыпали там же вповалку — и хорошо, если засыпали, потому что, возбужденные алкоголем и свободой нравов, которую проповедовал хозяин дома, «гости» не стеснялись скотских желаний. И несколько раз Алина, рискнувшая перешагнуть порог дома, натыкалась на пыхтящие по углам парочки. Она выскакивала обратно на улицу, ее тошнило от отвращения, но что делать? Ведь идти было совсем некуда!
— Деточка, я дам тебе денег. И не отказывайся, это взаймы. Езжай в Москву — там легче пробиться, выйти в люди. Я почему-то верю, что у тебя получится. Ну и потом, у тебя же там сестра, я правильно говорю?
— Да. Сестра. Родная. Люська.
— Ну вот. Обратишься к ней на первое время, она поможет… А там ты и сама что-нибудь придумаешь. Я в тебя верю.
На следующий день Алина, прижимая к груди старенький портфель с нехитрыми пожитками, тряслась на грузовике-попутке по пыльной дороге, ведущей в райцентр. А еще через день, приодетая в новый свитер, брючки и легкие летние ботиночки садилась в московский поезд. Сестру, которая уехала из дому добрых десять лет назад, она почти не помнила — у них была большая разница в возрасте. Но все-таки это была сестра, родная кровь, быть может, единственный близкий человек, который еще оставался у нее в жизни…
Она долго искала нужный дом, каждый раз подолгу собираясь с духом, чтобы подойти узнать дорогу у милиционера или прохожего. Шумная и вся куда-то летящая Москва, конечно, поразила ее, как поражает столица любого приезжего из деревни. Но все же Алина чувствовала, что потрясена гораздо меньше, чем сама ожидала. Настоящее потрясение пришло тогда, когда она все же поднялась на второй этаж Люськиного дома и позвонила в дверь.
— Ну и чего надо? — На пороге показалась высока и толстая, вся какая-то рыхлая баба. Наполовину желтые, наполовину черные волосы свешивались по обеим стонам ее лица, болезненно-одутловатого и искаженного заранее недовольным выражением. На Алину тетка смотрела как на неизвестного, но уже очень опасного врага.
— Вы… То есть ты… Ты — Люся?
— Я-то Люся. А вот ты кто такая?
— Здравствуй. Я… Здравствуй, Люся. Я Алина. Твоя сестра.
— Этого мне еще только не хватало, сестра! — протянула баба безо всякого удивления. — Ты ко мне, что ли, приехала? Сюда? Насовсем?
— Да… Насовсем. Здравствуй, Люся.
— Да зачем, господи?! Тебя что, звал кто?
Ответить на это было нечего. Потупившись, Алина стояла на лестничной площадке и молчала.
— Ладно… заходи, раз пришла, — сказала сестра после пятиминутного молчания и отступила в глубь квартиры. — Не знаю, что с тобой делать. Своей саранчи хоть пруд пруди, тебя только мне не хватало!
Потом, на кухне, за столом, покрытым липкой клеенкой, сестра изложила Алине свое видение их совместного проживания.
— Возиться мне с тобой некогда, — говорила она, с грохотом ставя перед Алиной чашку жидкого чаю и эмалированную миску, на которой лежали куски хлеба, кое-как намазанные маслом. — У меня детей трое и муж такой, что оторви да выбрось, одно только название осталось, что муж… Место я тебе найду как- нибудь, на раскладушке в большой комнате будешь стелить, а утром пораньше будь добра — подъем и мне по хозяйству помогать, хоть какая-то от тебя польза. Ну и работу найдешь, само собой разумеется. В Москве с этим несложно. Хорошего места, чтобы сразу мошну набить, никто тебе не даст, а вот у прилавка стоять или в метро контролером — это хоть завтра, такими предложениями, вон, все столбы обклеены.
— Я… я хотела учиться… — несмело сказала Алина. — То есть я хотела сказать — работать и учиться, — спохватилась она, заметив черную тень, которая сразу же наползла на лицо сестры.
