— Чушь какая, — сразу отрезала та. — Десять классов отучилась? Ну и хватит с тебя. Для работы, про какую я тебе говорю, это даже больше, чем нужно. А интеллигентных штучек в нашем роду отродясь не бывало. Тебе, милая моя, еще и за свое содержание платить придется, имей в виду. И за питание — ты ведь здесь питаться собираешься? — и за койку, за жилье. А что ты думала? Москва бьет с носка! Я сама еще похуже тебя начинала, и ничего, жива! А не хочешь — съезжай. Иди на частную квартиру. Увидишь тогда, где жизнь-то слаще, у чужих людей или у родной сестры…
— Люся, Люся! Не злись, пожалуйста, то есть я хотел сказать — не обижайся… Я… Я, Люся, со всем согласна. Все будет как ты скажешь. И спасибо тебе за все, честное слово, спасибо!
— Ну вот. Значит, договорились. Сейчас, так уж и быть, отдохни с дороги полчасика, а потом…
А потом началась Алинина московская жизнь. В шесть утра Люся бесцеремонно сдергивала с нее одеяло. Обязанности были обозначены четко: пока дети спят — приготовить завтрак, потом поднять и сунуть под душ старших Люськиных сыновей, упрямых и орущих Тольку и Кольку. Сестра тем временем кормила и меняла пеленки младшему. Потом Алине полагалось собрать детей и отвести одного в школу (по дороге Толька капризничал и норовил вырвать руку, пиная Алину по ногам), а второго в детский сад (Колька спал на ходу, и девушке приходилось половину дороги тащить его на руках). Затем она отправлялась на работу. Сутки через двое сидела в стеклянной будке у эскалатора, наблюдая за плывущими мимо нее людьми, хмурыми, сонными, веселыми и задумчивыми, деловито-сосредоточенными, читающими, хохочущими… Все они поднимались туда, наверх, к свету — а она оставалась в узком стеклянном колпаке будки. Так продолжалось месяц за месяцем, и Алине казалось, что сама жизнь течет мимо нее…
Вечером все то же — уборка, готовка, забота о детях, выполнение Люськиных поручений, которых было великое множество… К вечеру девушка едва стояла на ногах от усталости. Это была очень нелегкая жизнь, не о такой она мечтала, когда ехала сюда, в этот наполненный людьми и событиями город! И все- таки ей жилось лучше, чем там, в Больших Щавелях. Она понимала это и была благодарна сестре.
Вот только… было очень, очень одиноко. Ни друзей, ни знакомых, ни даже простого сестринского участия — Люська оказалось скупа на слова и на поступки, ее узкий мир ограничивался только вот этой, «постылой, будь она проклята!» жизнью и заботой о детях. Как само собой разумеющееся, сестра забирала у Алины всю ее зарплату, каждый день выдавая ровно столько, чтобы хватило на дорогу в оба конца и булочку в обеденный перерыв. Алина должна была являться домой точно в обозначенное время — иначе Люся грозилась закрыть дверь на щеколду и оставить сестру ночевать во дворе. И все-таки эту жизнь можно было бы назвать вполне сносной, если бы…
— Алиночка! А я опять пораньше с работы сорвался… И бутылочку вот припас, красненького, ты не подумай, не водяра… Все для тебя. А ты мне не рада? А? Не рада?
Как только в дверях раздавался этот вкрадчивый сальный голос, в Алине все сжималось, и холодный пот выступал на лбу и спине. Она заставляла себя повернуться и встретить его спокойно. Люсин муж, сорокалетний высоченный детина, от которого вечно пахло потом и немытым телом, взял манеру приходить домой в те часы, когда детей и Люськи не было дома. Он со стуком ставил на стол зеленую бутылку с мутной жидкостью, ощупывал Алину глазами и садился у самой кухонной двери, перекрывая девушке путь к бегству.
— Чего грустная такая, а, свояченица? Не заболела? А?
Он не торопясь поднимался с места, приближался к Алине — она пятилась, пока не упиралась спиной в холодную кухонную стену, — и с выражением серьезной заботы ощупывал потными руками ее плечи, ключицы, очень долго мял грудь и смотрел в глаза с таким нахальством и угрозой, что она не решалась издать даже звука и еле сдерживалась, чтобы не закричать!
— Здорова, — с удовлетворением констатировал Петр, закончив «осмотр». — Чего же ты тогда? А я-то в беспокойство впал, думал, «скорую» придется вызывать. Здорова ты, и сок из тебя брызжет, совсем ты, девка, созрела. Мужика тебе хорошего надо, это ж за километр видать! Ну а я — сама видишь, всегда рядом. Я тебя так любить буду — вопить станешь от счастья и еще просить… А Люська нам не помешает, она и знать ничего не будет, Люська… Нравишься ты мне сильно, понятно? Ни одна баба до сих по власти надо мной не могла взять… А ты — можешь! Ты, Алиночка, веревки из меня вить сможешь… веревки…
Он стискивал ее за локти и прижимал к себе так, что хрустели кости, и шептал в самое ухо, сам возбуждаясь от своих слов и начиная часто и тяжело дышать… А Алина едва не теряла сознание от страха и отвращения, но не решалась даже оттолкнуть его! В Петре было добрых два метра роста, и весь он был налит страшной, звериной силой. Один раз Алина видела, как во время семейной ссоры он зажал Люськину голову в огромных руках, и сестра замолчала, смертельно побледнев — ведь еще минута, и ее растрепанная голова треснет в этих ладонях, как арбуз…
— Ладно. Вижу — не хочешь ты меня. Или боишься? А? Боишься? Не бойся, Алиночка, ты меня не бойся. Я все для тебя сделаю… я тебя не трону… пока не трону… я подожду… подожду, пока ты сама меня не попросишь… сама…
Ее уже тошнило от этих рук, которые с каждым днем становились все бесстыднее и тискали грудь и плечи, забираясь под свитер и бюстгальтер, оставляя на теле сине-лиловые следы. Но она терпела, потому что знала — ей некуда пойти и негде искать защиты. «Он же не делает мне ничего плохого… Он шутит… Он не тронет меня…» — этой молитвой Алина уговаривала себя потерпеть еще чуть-чуть, чуть-чуть, еще день, еще два… А потом что-нибудь придумается. Может быть, Петр сам оставит ее в покое и исчезнет — как, если верить Люське, исчезал уже не раз, появляясь в доме через полтора-два месяца, весь пропахший чужими запахами, иногда избитый, но всегда довольный жизнью и собой.
— Давно уж он не пропадал-то, — ворчала Люська на кухне, со злобой прислушиваясь к тому, как муж в соседней комнате громко икает после ужина. — Видеть его не могу, козел вонючий… Пропадет, бывало, вернется — и слова ему не скажи, изобьет до смерти… Дети видят. А тут с самого твоего приезда сидит, как приклеенный. Прямо и не знаю, радоваться ли. Иногда так опостылет — хоть топись! Ты, Алинка, замуж не торопись. Ничего в этом замуже хорошего, паскудство сплошное…
Так продолжалось больше полугода. И могло бы продолжаться еще дольше, если бы однажды…
— Ну все, девка, кончилось мое терпение! Ни одну бабу я так долго не обхаживал… видать, ты из этих… которые любят, чтобы их силой… Ну так я могу. Это я на два счета тебе обеспечу, мало не покажется!
Петр рванул ее за ворот блузки — дешевая ткань треснула и поползла, уверенно задрал юбку, и грубая рука стала шарить Алину по животу и между бедер. Как это случилось, откуда в ней взялись силы и смелость, этого Алина до сих пор не могла себе объяснить. Было похоже, что внутри распрямилась какая-то пружина. Она коротко и сильно толкнула Петра в грудь, развернулась, схватила первое, что попалось под руку — чугунную сковородку, — и с размаху впечатала тяжеленный диск даже не в голову, а прямо в ненавистную морду. Раздался отвратительный хруст, фонтаном брызнула кровь. Петр юлой закрутился по кухне, сшибая все на своем пути и отчаянно матерясь.
— Ах ты бл… такая! — услышала Алина. И увидела в кухонном проеме сестру. Люська, пришедшая с работы раньше обычного, смотрела на нее с первобытной ненавистью. Не обращая внимания на мужа, который продолжал стонать и вертеться, она швырнула в угол сумку с продуктами и пошла на Алину, выставив кулаки:
— Говорили мне добрые люди, верить не хотела! Ты что же это, сучка, ты зачем же это в дом мой пришла?! Мужика увести? Волюшки захотелось? С мужиком на травке? А о детях моих ты подумала?! Что отца от них уводишь?! Что сиротишь троих ребят при живом-то отце из-за натуры твоей сучьей, паскуда!!!
— Люся… Люся, не надо!!! Люся, честное слово, он сам!
— Я тебе покажу — сам! Сучка не захочет — кобель не вскочит, ясно?! Я тебя сейчас научу жизни, паскуда…
Сестра била ее так, как бьют впавшие в остервенение деревенские бабы — кулаком по лицу, по животу, по груди… Алина не могла даже сопротивляться — ее волосы в мгновение ока оказались намотаны на Люськину руку, и та рванула изо всех сил, и стала бить сестру головой об косяк. Алина кричала, захлебывалась слезами, но крик тонул в истошных воплях Люськи, которая орала и причитала с деревенским неистовством. В конце концов Алину оставили в покое. Не потому, что вышла злость — просто у Люськи кончились силы. Она отшвырнула жертву, постояла над ней с минуту, тяжело дыша, и ушла с
