ответный террор правительства, вот тебе и пост товарища министра внутренних дел, внеочередной крест и генеральская звезда!
Когда Герасимов, узнав о предстоящем покушении, приехал в Зимний, Столыпин спокойно выслушал полковника и вопросительно посмотрел на Ольгу Борисовну, — теперь они довольно часто беседовали втроем — высшее проявление доверия к сослуживцу.
— Александр Васильевич совершенно прав, ты не должен ехать на церемонию, — сказала Ольга Борисовна, скрывая испуг.
— Я полагаю, — возразил Столыпин, — что Александр Васильевич сможет поставить такую охрану, что бомбисты ничего не сделают.
Герасимов отрицательно покачал головой:
— Я на себя такую ответственность не возьму. Повторно заклинаю не ездить туда…
… На следующий день фон дер Лауниц, открыто заявлявший свою неприязнь к Герасимову, поинтересовался:
— Ваши люди будут на церемонии в медицинском институте?
— Непременно, Владимир Федорович, — ответил Герасимов, — я отрядил практически всех моих филеров…
— Петр Аркадьевич пожалует?
— Конечно, — спокойно сказал Герасимов, зная совершенно точно, что премьер решил не ехать (Ольга Борисовна ликующе сообщила утром, что смогла отговорить мужа).
— А мне советуете не быть? — усмехнулся фон дер Лауниц. — Что, трусом норовите представить в сферах? Не выйдет, полковник! Как-никак, а я свиты его величества генерал-майор, мне ли страшиться бомбистов?!
— Я не смею ни на чем настаивать. Мой долг состоит в том, чтобы загодя предупредить об опасности…
— Вы, кстати, закончили составление списков всей вашей агентуры? Акт передачи проведем в моем кабинете на следующей неделе. Политическую охрану беру себе.
— Хорошо, — ответил Герасимов, — на следующей неделе я передам вам все, Владимир Федорович!
Этим же вечером Герасимов нанес ряд визитов, в том числе повстречался и с адъютантом принца Ольденбургского, ротмистром Линком. Вручил ему браунинг: «Хотя здание блокировано, но каждый, кого увидите с револьвером в руке, — ваш! Стреляйте без колебаний, это — бомбист. Охрана жизни принца распространяется и на вас, но его высочеству ничего не говорите, не надо его нервировать попусту».
… Третьего января фон дер Лауниц был застрелен на лестнице медицинского института; ротмистр Линк всадил две пули в затылок бомбиста — концы в воду!
Вот так-то на чужое покушаться, господин свитский генерал! С нами шутить опасно, мы скусываться умеем, Владимир Федорович!
… Понятно, о передаче самой секретной агентуры охранки новому градоначальнику никто не заикался более; Столыпин повелел на террор ответить террором. Акция была оправданной, эсеры не сдержали своего слова, отмщение будет безжалостным, око за око, зуб за зуб!
… Дзержинский быстро записывал происходящее в зале; за время работы в газете научился скорописи, чуть ли не стенографии; ни одну фразу, которая казалась ему существенной, не пропускал:
Председатель. Подсудимый Афанасьев, ваше звание?
Афанасьев. Лишенный сана священник…
Председатель. Гредескул, ваше звание?
Гредескул. Бывший профессор.
Председатель. Князь Долгоруков, ваше имя и отчество, чем занимаетесь?
Кн. Долгоруков. Петр Дмитриевич, дворянин, бывший председатель земской управы.
Председатель. Подсудимый Жилкин, ваше звание, чем занимаетесь?
Жилкин. Мещанин, литератор, — отвечает бывший лидер трудовиков.
Председатель. Зиятханов?
Зиятханов. Бывший товарищ прокурора, дворянин, наследственный хан.
Председатель. Локоть?
Локоть. Был до выборов в Думу профессором.
Председатель. Ломшаков?
Ломшаков. Бывший профессор высших технических учебных заведений, почетный мировой судья, отстраненный Сенатом от этой должности в связи с настоящим процессом.
— Подсудимый Муромцев!
Подымается бывший председатель Думы С. А. Муромцев.
Вся зала поднимается вместе с ним.
Председатель особого присутствия поражен массовым проявлением уважения к подсудимым и несколько смущен, но резким тоном приглашает: «Прошу вас, господа, сесть».
Не дожидаясь вопроса, Муромцев отвечает обычным голосом привыкшего говорить в общественных собраниях человека:
— Сергей Андреевич, пятидесяти семи лет, статский советник, ординарный профессор Московского университета.
Председатель. Набоков, чем занимаетесь?
Набоков. Публицист, живу литературой.
Председатель (к Окуневу, приведенному под стражей). Окунев, род ваших занятий?
Окунев. Сижу в тюрьме, раньше был учителем.
Председатель. Рамишвили?
Рамишвили. Крестьянин, 48 лет, православный, бывший учитель.
Председатель. Соломка, чем занимаетесь?
Соломка. Чернорабочий.
Просто и гордо, не менее гордо, чем слова Муромцева, звучит этот ответ.
Председатель. Князь Урусов, Сергей Дмитриевич, чем занимаетесь?
Урусов. Бывший бессарабский губернатор, затем товарищ министра внутренних дел, а затем — депутат Думы и автор речей о подпольной работе охранки, подстрекавшей к погромам, отвечает:
— Сельским хозяйством.
По окончании чтения обвинительного акта председатель предлагает поименно каждому из подсудимых традиционный вопрос:
— Признаете ли себя виновным?
— Нет, — отвечают все, — виновным себя не признаю.
Слова просит присяжный поверенный Е. И. Кедрин.
— Есть обязательное постановление петербургской думы, установляющее минимум кубического содержания воздуха для ночлежных домов. Зала суда далеко не удовлетворяет этому минимуму. Думаю, что многие товарищи ко мне присоединятся, но про себя прямо скажу, что здоровье мое может быть существенно скомпрометировано. Мы задыхаемся в тесноте и духоте. Кроме того, мы не имеем возможности советоваться с защитниками, не имеем возможности записывать свои заметки, не слышим слов свидетелей и даже самого председателя. Я думаю, что люди, названные когда-то с высоты трона «лучшими», заслуживают хотя бы тех удобств, которые имеют в суде воры и мошенники.
— У меня нет другого помещения, — ответил председатель. — Суд признает неудобства помещения. Но аналогию с ночлежными домами я не могу принять. В ночлежном доме известное количество людей принуждено проводить безвыходно целую ночь. Я же буду чаще делать перерывы и попрошу свидетелей говорить громче. Введите свидетелей!
Вводятся около тридцати свидетелей, которые не помещаются в узком пространстве, отведенном им между стульями защитников и местами судей.
Впереди тонкая, аристократическая фигура Н. Н. Львова, далее пять жандармов с красными шнурами на груди, а потом длинная лента мужицких, простецких лиц. Седой священник долго заклинал их говорить только правду и прочел торжественную формулу присяги.
