Павел Владимирович Засодимский
История одной уставной грамоты
Ровнехонько двадцать четыре года не был я на родной стороне. Уехал я из деревни в конце зимы 1864 года, а ныне весной только приехал домой — повидаться с родными. Много перемен нашел я в деревне. Старики померли; те, что были в мое время мальчишками, сделались бородатыми мужиками; молодые, здоровые парни состарелись.
В день моего приезда — в теплый майский день — над нашей стороной пронеслась первая весенняя гроза. Когда дождь перестал и солнце выглянуло из-за темных клочков разорвавшихся туч, я отправился в деревню, к своему старому другу-приятелю, Алексею-кузнецу. Деревня показалась мне такой жалкой, такой убогой, какой я никогда еще не видал ее. Я увидел покривившиеся избы с подслеповатыми оконцами, бревенчатые стены, почерневшие от недавнего дождя, серые полусгнившие соломенные крыши, поразметанные ветрами, грязную улицу и груды соломы и навоза в проулках между избами и на задворках. У некоторых изб двери и окна были наглухо заколочены досками. Посреди этих темных, полуразвалившихся хат две новые избы ярко блестели на солнце своими белыми сосновыми стенами. А одна из этих изб, большая, двухэтажная, была построена на городской манер и напоминала собой выскочку, вырядившегося в новое платье за счет «черни» и неуместно задиравшего нос перед той же самой «чернью»…
Алексея я нашел у избы на завалинке. Он сидел, грелся на вечернем солнышке и задумчиво чертил что-то палкой по земле. Постарел приятель!.. Когда я уезжал из деревни, ему было около сорока лет, и он тогда выглядел молодец молодцом. А теперь борода его сделалась совсем сивая, лицо сморщилось, потемнело, грудь ему точно что-нибудь вдавило, плечи подались вперед, опустились — и весь он как-то сгорбился, сделался ниже, меньше. Алексей сидел понурившись, но, услыхав мои шаги, лениво поднял голову и из-под руки посмотрел на меня своими серыми, теперь слезившимися глазами. Солнышко мешало ему, и он не сразу признал меня. Поздоровались, поцеловались трижды, и я сел с ним рядом на завалинку.
— Ну, брат, Алексей, постарел же ты! — сказал я, посмотрев на его глубокие морщины и на седые, слегка вьющиеся волосы.
— Да и ты, парень, не помолодел! — с тихой усмешкой промолвил он, пристально поглядев на меня.
— Что и говорить! — согласился я.
Я взял папиросу, другую подал Алексею; закурили и с минуту курили молча. Нам хотелось разом о многом поговорить, но слов как-то не находилось.
— Ну, как же вы, други мои, без меня поживали? — спросил я.
— Да так вот и поживали — плохо! — отвечал Алексей и, погодя немного, стал мне рассказывать о своих семьянах. Старуха его уже давно умерла; сын его, Петр, побывал в солдатах и воротился домой; теперь он со стариком управляется в кузнице; Мишутка давно женат и дети есть; три дочери замужем, одна в девках осталась.
— Вместе живете? Не поделились? — спросил я Алексея.
— Нет, бог миловал! — проговорил он. — Бабы-то промеж собой пошумят иной раз. Известно, без шуму у них никак нельзя, — то из-за плошки, то из-за поварешки дело затеют. Да ведь это что!.. Их пожалуй, не переслушаешь. Тут, братец, главное дело, чтобы мужья не путались в их бабьи пересуды: уж они сами промеж собой разберутся… Пофыркают, постучат ухватами и угомонятся…
— А в деревне у вас что нового? — спрашивал я.
— Нового?.. А вон кабак новый! — с усмешкой сказал Алексей, махнув головой в ту сторону, где видна была новая изба с вывеской кирпичного цвета и с надписью белыми буквами: «Питейная лавка». — Недавно, лет пять тому будет, завелась у нас еще одна лавка. Нимфодорку-то помнишь? Так вот, значит, ейная дочь теперь лавочницей… И все-то, братец, у нее есть: ситцы французские, керосин и табачище, и для девок всякая дрянь.
Когда я уезжал из деревни, уставная грамота еще не была утверждена, и у крестьян с помещиком шли споры из-за наделов. Теперь мне припомнилось это обстоятельство, и я спросил Алексея: как у них кончилось дело с барином?
— Да никак не кончилось! — коротко ответил Алексей.
— Как же это?.. В двадцать пять лет распутаться не могли?
— Да вот! — мотнув головой, сказал Алексей. — Встало наше дело — ни взад, ни вперед, хошь ты что скажи! Ни в кузов не лезет, ни из кузова не идет. Иной раз подумаешь — даже самому чудно станет… Ровно нас кто обошел — ей-богу, право!
— Да вы, братцы, и в самом деле, никак, очумели! В двадцать пять лет не могли наделов выправить…
— Гм! Очумеешь тут… Пожил бы ты в нашей шкуре, так и сам бы, дружок, не хуже нашего очумел…
Алексей вздохнул и, понурившись, стал чертить палочкой по земле. Я поглядел на него. Глаза его тупо смотрели на грязную деревенскую улицу, на ту пору залитую золотом солнечных лучей; губы его подергивались какою-то странною, болезненною улыбкой.
— За чем же дело стало? — продолжал я допытываться.
— А затем и стало, что никак разобраться не можно…
— Да ты расскажи толком!
— Э-эх! Да что уж рассказывать… Одно слово, дело наше вышло дрянь! — почесав затылок, начал Алексей. — Воля-то, братец ты мой, ведь порешилась еще при старом барине, при Василье Иваныче, а посредником[1] в те поры был у нас Митрий Михайлыч — чай, помнишь! Барин-то наш ему кумом приходился, все у него детей крестил… Ну, вот этаким-то манером Митрий Михайлыч нам болото в надел и отхватил… Пустой Лог знаешь, поди, — в ту сторону, к Верейкину. Уж точно что — пустой лог… ни лесу, ни покосу, а там — только мох растет да белоус… А что за трава белоус, сам знаешь: ни к лешему не годится… Ни в корм ее, ни в подстилку! Прямо сказать, самая пустая трава… Посмотрели наши мужики, потолковали да и говорят: «Не возьмем мы Пустого Лога!» А Митрий Михайлыч ходит по пустоши да тросточкой в землю тычет: «Чтой-то вы, братцы, говорит, делаете? Земля-то, говорит, — чистый чернозем. Этакую-то землю даже и поп возьмет, не токмо что, говорит, вашему суконному рылу. Ежели, говорит, теперича кочки срезать, канавку прокопать вот тут да там, так земля-то, говорит, совсем преобразится, — у вас, говорит, на этакой земле не токмо что трава, виноград расти станет». А мы опять ему: «Нет, ваше благородие! Хошь что скажи, не возьмем мы этого лога! Винограду-то еще дожидайся, зубы, гляди, позеленеют до той поры, а за землю-то плати! Не заплатишь, спиной ответишь за этот самый виноград-то!» Хошь лесу-то нонече и мало стало в нашей стороне, а прутья-то все-таки есть. Спуску, братец мой, не дают…
— Ну, как же вы сделались? — спросил я.
— Да так и сделались… и говорим ему: «Ведь в «Положении», ваше благородие, сказано, чтобы отводить наделы из той земли, какой мы владели до воли, а Пустым Логом, говорим, мы не пользовались, да и никто испокон веку не пользовался им, потому — земля бросовая, ни к чему». А он на нас: «Вы, говорит, криво толкуете «Положение»! Ежели, говорит, из прежнего вашего владения наделов не выходит, так помещик, говорит, волен прирезать земли, где ему угодно». Чуешь, братец, куда он загнул?
Я молча кивнул ему головой.
— Так мы в ту пору и не столковались. Митрий Михайлыч с барином написали было уставную грамоту, а мы согласия не дали — так у нас дело и пошло и пошло… После Митрия Михайлыча в посредниках у нас сидел Верхов, Владимир Александрович. Человек был ничего себе, добрый, все больше на скрипке играл. Выйдет, бывало, к нам, подбородком в скрипочку упрется, голову свернет в сторону, как журавль, и пиликает, пиликает, а сам все кланяется да кланяется… Мы на первым порах тоже, бывало, стоим да кланяемся, а потом как разобрали, что это он не кланяется, а так, значит, просто головой вертит, чтобы ему играть было способнее, — и мы перестали ему кланяться. А обходительный, тихий был господин — нечего
