было подумать, что как будто сильный вихрь разнес, разметал и наклонил как попало в разные стороны ее жалкие, серые избушки с соломенными крышами. Одна избушка сползала в овраг, другая стояла прямо на юру, третья словно в испуге отшатнулась от нее, а там далее две избы рядом близко наклонились одна к другой, как старики, мирно и дружно вместе прожившие жизнь… Далее еще несколько избушек стояло на отлете; еще далее видны были амбарушки, запертые большими замками.
Лютик прямо подошла к крайнему жилью и остановилась перед ним в нерешимости. Это была маленькая, почерневшая от времени, покривившаяся избушка с одним крохотным оконцем; нижняя часть стекла была разбита и заткнута какой-то синей тряпицей; серая, полусгнившая соломенная крыша склонилась на один бок, как будто ежеминутно готовясь упасть и рассыпаться. Жалкая избушка!
Такие избушки Лютик еще никогда не видала вблизи, не рассматривала их так пристально, как теперь. Конечно, она нередко с матерью и с отцом проезжала по деревням, но проезжала быстро — так, что куры, рывшиеся в песке средь улицы, кричали с испугу и едва успевали лётом спасаться из-под ног скакавших пристяжных. Деревни мелькали перед нею, и все они казались ей похожи одна на другую, как две капли воды. Теперь первый раз в жизни она очутилась лицом к лицу перед убогой деревенской избой. Эта изба напомнила ей сказочные избушки на курьих ножках и те хижины, какие встречала она на картинах в очень живописном виде.
Лютик оглянулась: на улице никого было не видать. Конечно, летнее, рабочее время, все ушли на поле или в луг… Лютик подошла к окошку… Ей почудилось, что в избе кто-то глухо простонал… и затем вдруг послышался жалобный, детский голос: «Ой, мама!.. Мама, не помирай!»
В этом детском крике прорывалось такое горе, такое отчаяние, что Лютик вся вздрогнула и сердце ее замерло… Она вошла в сенцы, тихо отворила дверь и вступила в избу.
Хотя день был ясный, но в этом несчастном человеческом жилище было мрачно и темно. Лютик не могла сразу рассмотреть то место, куда она теперь попала, а когда глаза ее немножко свыклись с темнотой, увидела перед собою грязный, щелеватый пол, черную закоптелую печь, закоптелые бревенчатые стены, закоптелый потолок и потемневший образ в переднем углу… Девочка просто пришла в ужас: она еще никогда не бывала в таких домах… Люди, жившие здесь, показались ей еще более жалкими, чем эта закоптелая лачуга.
Какая-то больная женщина почти в беспамятстве лежала на лавке; голова ее покоилась на груде грязного тряпья; какие-то лохмотья, вместо одеяла, покрывали ее; ее сухие, всклокоченные, светло-русые волосы густыми прядями падали на пол; смертельная бледность подернула ее лицо; потухший взгляд ее полузакрытых глаз был мутен, как будто эта женщина уже ничего не понимала и ничего не видела перед собою. Больная беспокойно металась на своем жестком ложе и с трудом поворачивала голову то в ту, то в другую сторону; дыхание со свистом вырывалось из груди; сухие, посиневшие губы шевелились, но ни одного звука не слетало с них… Лишь изредка больная протяжно, тяжело, мучительно стонала.
Тут же у ног больной сидел мальчуган лет 5–6, свесив с лавки свои худые, голые ножонки. Его светлые, льняные волосы свешивались на лоб; лицо его было очень печально, и крупные слезы текли по щекам. Мальчик был худ и бледен. Из-за расстегнутого ворота его синей пестрядинной рубахи видна была впалая, костлявая грудь.
В изумлении исподлобья посмотрел он на барышню, как на необычайное явление, и стал тереть глаза кулаком. Лютик села с ним рядом и ласково взяла его за руку.
— Это кто? Твоя мать? — спросила его Лютик, указывая головой на больную.
— Да! — тихо, чуть слышно промолвил мальчуган, стараясь отвернуться от гостьи.
Он, очевидно, дичился, боялся ее, и девочке стоило большого труда заставить его разговориться. Из отрывочных ответов ребенка Лютик узнала, что мать его заболела уже давно, стала было поправляться, но ее послали в поле на работу и она опять свалилась… «Сегодня ей больно худо… Кабы не померла!..»
— Зачем же ей не дали поправиться и послали на работу? — вполголоса спросила Лютик.
— Надо было сено убирать, вот и погнали… — отвечал мальчуган.
— С кем же ты живешь?..
— Живу с мамкой и с тятькой… еще баушка есть!..
— А где же они теперь? — допрашивала Лютик.
— Тятька на работе, а баушка в лес ушла по грибы… — со вздохом шептал мальчуган.
— Как же они оставили больную одну — с тобой?
— Да как… Тятьке дома сидеть нельзя, работа не ждет… А баушка сердитая, все ворчит… то говорит, что мама притворяется, что ей на работу идти не охота, а то забранится, «хоть бы убиралась, говорит, поскорее, только мешаешь, руки нам связываешь»… Вот мне мамку-то и жаль… За что баушка ее так…
— Пить… пить… — чуть слышно прошептала больная.
— Пить просит… — пояснил мальчуган. — А чего ей дашь… воды нет!
— Как «нет»? Воды-то нет! — живо заговорила Лютик, поднимаясь с лавки. — Отчего же ты не принесешь?.. Вы откуда берете воду?
— Берем-то ее из колодца, да мне не начерпать… — плаксивым голосом отвечал ей мальчуган.
— Так дай ты мне что-нибудь… хоть ведро, что ли… да покажи мне, как черпать… Я сама начерпаю воды! Пойдем! — торопила его Лютик.
Никогда в жизни барышня не хлопотала так усердно о других, да к тому же еще о простой деревенской бабе…
Мальчик взял ведро, и они отправились. Колодец находился среди деревни; колодезный сруб — гнилой, обслизлый, подернутый зеленью наполовину прикрывался такою же ветхой крышкой; с одной стороны колодца помещалась деревянная колода для поива скота, а с другой стороны — корявая рябина раскидывала над колодцем свои жидкие ветви. Мальчуган растолковал барышне, как надо опускать бадью и как потом осторожно поднимать ее вверх, чтобы вода не расплескалась. Бадья, хотя и окованная железом, была не особенно тяжела, но для непривычных рук изнеженной девочки она, разумеется, показалась «страх какой тяжелой». Опустить бадью вниз — в зияющее отверстие колодца — было еще дело довольно легкое, зачерпнуть ею воды оказалось уже труднее, а для того, чтобы вытащить бадью с водой на поверхность земли — Лютику пришлось пустить в ход все свои силы. Опершись коленом на сруб, нагнувшись над темным отверстием колодца, она самым неумелым образом тянула бадью и по своей неловкости легко могла полететь в колодец. А тут еще мальчуган приставал к ней со своими предостережениями…
— Ты смотри, за стенку-то не задевай… а то прольешь! — рассудительно замечал он. — Ну, вот так… Тяни хорошенько… Еще! еще! Ну!.. Вот!
Лютик вся раскраснелась, как маков цвет. Волосы ее растрепались. Она запыхалась и с трудом переводила дыхание… Несколько раз она уже думала, что веревка выскользнет у нее из рук и ей придется снова начинать свою тяжелую работу. Наконец, бадья-мучительница показалась на Божий свет из отверстие колодца.
Лютик докрасна натерла руки о веревку, оцарапала себе палец о бадью, все платье спереди облила водой и все-таки достала для больной воды… Первый раз в жизни Лютик оказывала такую услугу своим ближним: до сего времени только ближние услуживали ей…
Больная напилась, то есть сделала несколько глотков и как будто успокоилась. Мальчик опять поместился около нее. Лютик села с ним рядом и вполголоса спрашивала его об их житье-бытье, мальчик отвечал ей, как умел… Вдруг больная заметалась и застонала пуще прежнего. Мальчик опять захныкал и припал к ее ногам.
— Ой, мама!.. Ой, милая!.. Не помирай! — причитал он сквозь слезы.
Лютик чувствовала, что в то мгновенье в сердце ее происходите что-то особенное, что-то совсем новое, никогда еще не испытанное ею. Ей стало так жаль этого маленького плачущего мальчика, так жаль… Ей страстно хотелось утешить его чем-нибудь, успокоить его, сказать или сделать ему что-нибудь приятное, — ну, одним словом, принести ему отраду, облегченье… В эту минуту она не могла придумать никаких особенно хороших слов и не знала, что ей делать. А между тем ей было невыносимо больно, тяжело смотреть на мальчика и слышать его рыдание, надрывающее душу…
В совершенно непонятном для нее волнении, почти как-то машинально, она наклонилась к этому крестьянскому мальчугану, одетому в грязную изорванную рубашонку, крепко обняла его за шею, как своего младшего брата, как своего самого близкого друга, и приклонила его голову к себе на плечо. Она ласково гладила своею нежною ручкой его нечесаные, всклокоченные волосы, целовала его в лоб и в бледные щеки,
