Павел Владимирович Засодимский
Милочка
I
Важное известие застает Милочку врасплох
Небольшой поросенок — белый, с темными пятнами — лежал в тени под березой, у крыльца, а Милочка, опустившись на колени, сидела с ним рядом и дружески обнимала его за шею. Милочка гладила его, ласково приговаривала: «Вася мой! Васенька!» и иногда дергала его за уши.
Когда золотистый солнечный луч, пробившись из-за листвы, падал на «Ваську», его нежные розовые уши так заманчиво просвечивали, что девочке как-то невольно хотелось потеребить их. Поросенок, по- видимому, уже привык к таким ласкам и покорно принимал их, как должное и неминуемое. Он лежал, растянувшись, уткнув в траву свою продолговатую мордочку, и полузакрытыми глазами лениво посматривал на Милочку.
— Ваське хорошо! Васька развалился… нежится! — говорила девочка, почесывая поросенку за ухом, как обыкновенно чешут кошек.
Ваське, конечно, было хорошо, да и Милочке — недурно… Майское солнце сильно припекало с голубого, безоблачного неба, а здесь, под березой, — тень и прохлада, и лишь небесная лазурь сквозит из- за ветвей там и сям…
На вопрос: кто в ту минуту был чище — поросенок ли, слывущий обыкновенно за самое грязное животное, или барышня? — отвечать можно было легко и совершенно безошибочно… Поросенок был совсем чистенький и с таким же правом, как теперь под березой, мог лежать и в гостиной на ковре. Ну, а барышня, по сравнению с поросенком, — надо уж правду сказать, — была настоящей замарашкой.
Ее ботинки, чулки, передник, руки были замазаны землей; в темных волосах ее набились какие-то зеленые листочки, желтые сухие стебельки, какой-то сор… И, — что всего замечательнее, — даже кончик ее маленького носа был замаран в черноземе, так что иной недогадливый человек, пожалуй, мог бы подумать, что эта девица носом землю рыла, — предположение, разумеется, маловероятное…
Но если бы меня спросили: кто из них был красивее — барышня ли замарашка, или этот чистенький поросенок? — то я должен был бы сознаться, что барышня, на мой взгляд, была красивее своего четвероногого приятеля, хотя и тот со своей милой мордочкой и с розовыми, просвечивающими ушками, может быть, со свинячьей точки зрения должен был казаться замечательно красивым созданием.
У Милочки были большие и блестящие, темно-карие глаза; были мягкие, шелковистые, темные волосы, на щеках — горячий, густой румянец; Милочка, для десяти лет, была довольно высокого роста, стройна и грациозна. У поросенка глаза были хотя также темные, но маленькие, узенькие; шерсть — грубая, жесткая; румянец его, разумеется, не походил на Милочкин, и с нашей — с людской — точки зрения он был, если хотите, мил, смешон, но неуклюж и уж вовсе не грациозен…
В ту минуту, как Милочка занималась с поросенком и вообще так приятно, хотя и без особенной пользы, проводила время, послышался стук колес, и вскоре в воротах показалась пара старых, поджарых, серых лошадей, по-видимому, едва переставлявших ноги, за ними — небольшая, старомодная коляска, и на козлах ее — высокий, широкоплечий старик с большой седой бородой и в заправской, хотя довольно потертой, кучерской шляпе. Распрягши лошадей и поставив их под навес сарая, кучер медленно направился к крыльцу барского дома. Милочка с большим интересом следила за этим явлением, а поросенок своими полузакрытыми глазками, казалось, на весь Божий мир смотрел совершенно равнодушно.
— Здравствуйте, барышня! — заговорил кучер, снимая шляпу и кланяясь Милочке.
— Здравствуйте! — отозвалась та, приподнимаясь и опираясь рукой на поросенка.
— Видно, не узнали меня, сударыня? — переступая с ноги на ногу, продолжал кучер. — Помните, как я вас по саду в тележке-то катал?
— Не помню… Разве это было когда-нибудь давно, когда я была еще маленькой… — промолвила барышня, обдергивая свое короткое платье. — А вас как зовут?
— Фомой! — ответил старик, с добродушной улыбкой посматривая на девочку.
— Фома!.. Не помню… — прошептала Милочка, качая головой и всматриваясь в старика.
— Я кучер вашей бабушки, Евдокии Александровны… Бабушка приказала вам кланяться, к себе вас в гости зовет, лошадей за вами прислала… — докладывал Фома.
— Ах! А у меня еще в огороде работа не кончена!.. — вскричала Милочка. — Нужно садить горох, салат… цветы еще не все пересажены! Работы еще много, много… А вы зачем, Фома, без шапки стоите?
— Нельзя нам, барышня, перед вами в шапке стоять… никак это невозможно! — поучительным тоном отвечал кучер. — Неучтиво-с… ведь мы то же кое-чему учены…
— Ведь вам солнышком голову напечет… Нет, Фома, вы уж лучше наденьте шляпу… Пожалуйста, Фома! — дергая поросенка за ухо, промолвила Милочка так настойчиво, что старик, наконец, должен был накрыть шляпой свою лысую голову.
— вот и письмецо от бабушки — мамаше… Извольте получить! — сказал Фома, передавая барышне письмо.
— Бабушка здорова? — спросила та, вертя письмо в руках.
— Ничего, слава Богу!.. Вас в гости дожидаются…
— Уж, право, не знаю… Я вот сейчас! — сказала Милочка и, быстро вскочив с колен, побежала в дом.
Поросенок хрюкнул и лениво перевалился на другой бок.
А по дому уже раздавался звонкий, серебристый голосок: «Мама! Мама!»…
II
Краткая история Милочки и ее родных
При крещении ей дали имя Людмилы. Все ее родные и знакомые, няня Протасьевна и прислуга звали ее Милочкой, и это имя как нельзя более шло к ней. Она была не особенно красива, не настолько умна, чтобы звезды с неба хватать; вообще она не поражала никакими талантами и особенными способностями: ни громадной памятью при заучивании басен и стихов, — а этим, как известно, иногда очень гордятся дети, а еще более их родители, — ни остроумием, ни находчивостью; но она была очень мила, бесконечно мила, добра, искренна и откровенна. Мне кажется, слова лжи и обмана еще ни разу не сходили с ее языка.
Я с удовольствием приложил бы здесь ее портрет, но, к сожалению, не успел вовремя запастись ее фотографической карточкой. Впрочем, могу уверить, что на карточке Милочка снята без поросенка, и для такого экстренного случая она была одета как следует, как настоящая маленькая барышня: в коричневом коротком платье с короткими рукавами и с белым воротничком. На темные волоса ее мамаша даже повязала пунцовую ленточку, но на карточке, впрочем, ленточка не вышла у Милочки на голове, но очутилась в руках.
Дело в том, что в последнее мгновение, когда фотограф уже собрался снимать, Милочка сдернула с головы ленту и, оставаясь неподвижною, как статуя, и еле шевеля губами, прошептала:
— Мама! Зачем эта лента?.. ее не нужно…
Вследствие такого-то неожиданного оборота дел ленточка очутилась у Милочки на коленях, а несколько шелковистых прядей ее темных волос, сбитых ее торопливым движением, рассыпались и свесились ей на лоб.
Фотограф положительно залюбовался на нее. Но Милочка осталась им недовольна за то, что он, указывая на нее, сказал ее матери:
— Я бы готов был каждый день снимать карточки с таких прелестных детишек!..
