— Да вы тут такой шум, гвалт поднимете, что мне придется из дому бежать! — ворчала бабушка.
— Зачем же, бабуся, вам убегать от нас? Вам же будет веселее, — уговаривала ее Милочка. — Мы будем бегать, играть…
— Это с Анюткой-то, да с Филькой? — перебила ее бабушка.
— Нет, и с Митькой, и с Гришкой, и с Фроськой! — возражала внучка.
— Вот так воспитание! Признаюсь… Я просто не понимаю, — как можно так вести девочку! — шептала бабушка, с сокрушением поглядывая на свою гостью.
— Милочка! Зачем ты под столом ногами болтаешь? — немного погодя, спросила бабушка.
— А у меня уж такая привычка, — ответила ей внучка. — Когда на меня ворчат, я всегда ногами болтаю…
— Дурная привычка! — рассудительно заметила бабушка. — От дурных привычек надо отвыкать. Ты теперь, душечка, в таком возрасте, что…
В то мгновение в комнате послышался какой-то дикий, протяжный рев. Бабушка даже вздрогнула от неожиданности и совсем позабыла, что она еще хотела сказать? Это Милочка изволила так громко, отчаянно зевнуть.
— Что ты, Господь с тобой! Разве же можно так зевать? Разве же это прилично? — напустилась на нее бабушка.
— Я слыхала, бабуся, что громко зевать очень полезно, а удерживаться вредно, — возразила Милочка.
— Как уж не «полезно», — передразнила ее бабушка и не выдержала, — расхохоталась.
После обеда, когда солнце сходило с балкона, бабушка обыкновенно появлялась на балконе, усаживалась в низкое, мягкое кресло и с час, а иногда и долее, «сидела в задумчивости», как она говорила, а в действительности тихо, сладко дремала под пенье и щебетанье птичек, обвеваемая теплым, легким ветерком. Так, как по писанному, все произошло и в тот день, о котором идет теперь речь. Только что солнышко ушло с балкона, бабушка вышла на балкон, уселась в свое кресло и стала все более и более «задумываться», а голова ее все ниже и ниже склонялась на грудь. Птички пели свои вечерние песенки, и ветерок нежно обдавал бабушку ароматом цветов.
В то время, когда бабушка так глубоко «задумалась», что уже не чувствовала, как у нее по щекам и по носу бродили мухи, в спальне ее шла кипучая работа.
Работу справляли торопливо и без шуму, чтобы не обеспокоить старушку. Дуняша, впрочем, долго отказывалась, долго не соглашалась на просьбы Милочки: ей казалось положительно страшным делом то, что предложила ей сделать барышня.
— Уж я говорю: можно! Ничего не будет! — уговаривала ее Милочка.
— Ой, барышня, право… Как же это — без спросу? — шепотом твердила ей Дуняша.
Но Милочка сумела-таки настоять на своем. Дуняша покорилась, но все-таки продолжала шептать:
— Ой, барышня, достанется нам с вами… помяните мое слово!
— Ничего, ничего, Дуняша! Не бойся! — ободряла ее барышня.
И так, пока бабушка сидела, «задумавшись», на балконе, в спальне ее торопливо и в тишине совершалось страшное дело и приходило уже к концу.
Когда Евдокия Александровна пробудилась из своей «задумчивости», Милочка с веселым и любезным видом, но как бы несколько смущаясь, подошла к ней: такой вид бывает у человека, сделавшего, по его мнению, хорошее дело, но не вполне уверенного в том, найдут ли другие это дело хорошим, как за это дело люди отнесутся к нему, к человеку, потрудившемуся над этим делом, — погладят ли его по голове, или «дадут подзатыльника».
— Пойдемте, бабуся! Что я вам покажу!.. Что-то хорошее, хорошее! — сказала Милочка, беря бабушку за руку и пытаясь поднять ее с кресла.
— Что у тебя там такое? — отозвалась та и, зевая и кряхтя, встала с кресла.
— Вот сейчас увидите! — говорила Милочка, таща бабушку за руку в ее спальню.
Вошла бабушка в спальню, да так и ахнула.
Евдокия Александровна больше всего на свете боялась сквозного ветра, и для того, чтобы было спокойнее, она решила раз и навсегда не выставлять в своей спальне зимних рам, и уже лет десять зимние рамы не выставлялись. Только в жару она выходила на балкон и отворяла окно в столовой или в зале, но никогда в одно и то же время два окна разом в двух комнатах не отворялись. Избави Боже!
А тут вдруг бабушка увидала, что в одном из двух окон ее спальни зимняя рама выставлена, окно открыто, и свежий воздух из сада волной вливается в комнату.
Мгновенье казалось, что бабушка как будто окаменела и, как статуя, неподвижно стояла середи комнаты, грозно нахмурив брови и смотря на раскрытое окно.
— Это что такое? Кто это? — только и смогла она выговорить, с ужасом и негодованием смотря на открытое окно.
— Это я вам, бабуся, сюрприз хотела сделать… Ведь теперь лучше? Не правда ли? — любезным, кротким тоном сказала ей Милочка, держа ее за руку.
— Это — ты? Ты? — собравшись, наконец, с духом, выпалила бабушка. — Как это так? Не сказавши мне, без спросу?.. Да как же это можно? Как ты смеешь распоряжаться?.. Нет! Это уж чересчур… Что это за самовольство! И какой дурак тебя послушался? Вероятно, Дуняшка!.. Завтра же ее прогоню! Ноги ее не будет здесь!.. И окно завтра же… сегодня же… сейчас вот прикажу вставить…
Тут еще, как на грех, Красотка, любимая бабушкина кошка, вздумала некстати тереться около ее ног. Бабушка ее не заметила и как-то наступила ей на хвост. Кошка, конечно, не могла знать, что бабушка и без того находится в сильном расстройстве; кошке стало больно, — она испустила отчаянный, душу раздирающий вопль и страшно зафыркала. Тут уж бабушка окончательно вышла из себя: ей было и жаль свою любимицу, и досадно на нее.
— У-у, мерзкая! Вечно под ноги лезет… Вот я тебя! — кричала бабушка, замахиваясь костылем, между тем как кошка благополучно удирала из комнаты.
Бабушка сердито выдернула руку из руки Милочки и пошла в столовую, жестоко стуча костылем по полу.
— Я хотела лучше сделать… о вашем здоровье забочусь, а вы на меня же сердитесь! — говорила Милочка, идя за ней следом. — Ну, бабуся, вот что мы сделаем: если будет холодно, если вы озябнете сегодня ночью, мы завтра же вставим раму… Хорошо, бабуся? Вы согласны?
Но бабушка ни с чем не соглашалась, ничего слушать не хотела, бранилась ужасно и стучала костылем.
— Если бы я знала, что у меня внучка такая вольница, я бы и в гости к себе ее не пригласила! — с досадой проговорила она, хмуря брови.
— Я бы и сама ни за что не поехала сюда, если бы знала, что у меня бабушка — такая ворчунья, такая злая, сердитая, — сказала Милочка в свою очередь.
Бабушка уселась в свое кресло и долго еще ворчала. Милочка сидела на стуле у окна. Она грустно смотрела в сад и сидела тихохонько-смирнехонько, как шаловливый котенок, только что получивший по «некоторому случаю» здоровую головомойку. Обе они, — бабушка и внучка — надули губы и сидели молча, не смотря друг на друга.
Потом как-то вскоре, — как это случилось, я уж, право, не знаю, — Милочка очутилась у бабушки, на коленях и прижималась своей разгоревшейся щечкой к ее бледной, старческой щеке, а бабушка обнимала ее и, лаская и целуя, приговаривала: «Ох, уж ты, моя вольница!»
Окно в бабушкиной спальне ни сейчас, ни завтра, ни на следующий день не было вставлено, а Дуняша спокойно оставалась на своем месте.
V
Собираются взять Милочку в ежовые рукавицы
