шажков, — маленьких, самых маленьких шажков! — Ну-у, бабусенька! Хорошая моя, пригоженькая!
Старушка с улыбкой взглядывала на внучку поверх очков, покачивала головой, но тем не менее сама давалась ей в руки.
И вот начались странствования по полям и лугам.
Старушка, опираясь на костыль, тихо брела по лугу, а Милочка со складным стулом на плече бежала впереди, напевая песенку о том, как птичку выпустили на волю, и она — «исчезла, утопая в сияньи голубого дня»…
Иногда Милочка останавливается, наклоняется над цветами, любуется ими, вдыхает их тонкий, нежный аромат, сама свежая, хорошенькая, как скромный полевой цветочек.
— Милочка! Я сяду! — кричит ей бабушка.
— А вон, бабуся, дойдем до того куста, там я и поставлю вам стул и отдохнем в тени! — откликается Милочка.
— Ох, уж ты, моя мучительница! — ворчит бабушка и плетется к кусту.
А там, в тени, уже раскинут ее складной стул и Милочка сидит на траве, с большим аппетитом кушая кусок черного ржаного хлеба, посыпанный солью.
— Ты это что ж, матушка? Черный хлеб ешь? Отчего же не взяла булки? — с удивлением спрашивает бабушка.
— А я люблю черный хлеб! — отвечает Милочка. — Не хотите ли, бабуся? Скушайте кусочек!
И она подает бабушке половину своего куска.
— Мне этого много, голубчик! — говорит старушка. — Прежде я корки любила, а теперь не могу их жевать, — зубы плохи, а мякиша, пожалуй, поем!
И вот бабушка и внучка сидят посреди цветущего, благоухающего луга, под голубыми летними небесами, и каждая по своему наслаждается пролетающими светлыми мгновеньями. Милочка доедает хлеб, крошки сбрасывает на траву и говорит про себя:
— Пусть птички поклюют!
Бабушка смотрит на нее и улыбается. Милочка, как веселый, шаловливый котенок, то присядет, то приляжет, то перекатится с боку на бок, то лежит смирнехонько на спине и смотрит в глубь ясной, сияющей лазури, прислушивается к пению жаворонка и, закрыв глаза, подставляет свое разгоревшееся личико под поцелуи легкого, перелетного ветерка, и ветерок нежит, ласкает ее… Волосы ее растрепались, губы полуоткрыты, Милочка шепчет:
— Как хорошо!
Бабушка соглашается и говорит:
— Да, милая, хорошо!..
Здесь я должен заметить, что окно в спальне бабушки целые дни оставалось открытым, и бабушка от того не простужалась и вообще не испытывала никаких дурных, неприятных последствий.
Старушка даже как будто перестала бояться своего прежнего, постоянного врага — «сквозного ветра».
Хотя бабушка и называла про себя Милочку своею «мучительницей» и ворчала на нее за то, что Милочка заставляет ее, старуху, ходить так далеко и «шататься по полям», но зато бабушка, действительно, стала лучше себя чувствовать, бодрее, живее, и отлично спала по ночам.
Теперь она стала охотнее лечить своих деревенских соседей, приходивших к ней за помощью.
Когда к Милочке собирались ее деревенские знакомые, порция угощения для них с каждым разом все увеличивалась, и бабушка не только не жаловалась на детский крик и шум, но даже сама иногда показывалась в залу, когда ребятишки играли в жмурки или в кошку и мышку, и с улыбкой смотрела поверх очков на ребят, осторожно пробираясь вдоль стены, чтобы не помешать играющим.
Милочка дома привыкла пить чай после обеда. В Ивановском господском доме послеобеденное чаепитие было вовсе не в обычае, но в угоду Милочке после обеда стал подаваться самовар, и бабушка скоро привыкла к послеобеденному чаю.
Милочка вставала рано, в шесть часов, бабушка просыпалась почти в то же время, но любила полежать в постели. Тогда Милочка являлась к ней с поцелуями и рассказывала о том, что она уже сбегала купаться, что вода чудесная, такая свежая, и заставляла бабушку подниматься с постели.
Испокон веков в Ивановском было заведено ужинать в девятом часу, а в десять — все в доме уже спало, кроме мышей и выходивших на охоту за ними кошек. Теперь же этот порядок был нарушен. Ужинать иногда садились в половине десятого, да после ужина бабушка сидела еще с полчаса и долее.
Когда бабушка уже собиралась идти спать, Милочка взбиралась к ней на колени и упрашивала ее посидеть еще «минутку». Тут между ними начинались тихие разговоры, или рассказы, и милочкина «минутка» иногда тянулась довольно долго… По просьбе Милочки, бабушка иной раз принималась рассказывать о том, как она училась в институте, какие у нее были подруги, как они жили, какие были у них учителя и классные дамы.
— Вы, бабуся, и теперь хорошенькая, но прежде, в молодости, я думаю, вы были красавицей? — однажды спросила Милочка.
— Не знаю, душечка! Люди говорили, что была недурна, — ответила бабушка. — Ведь уж это было давно… Тридцать лет я замужем была, да уж больше двадцати лет прошло после того, как мужа, твоего дедушку, схоронила.
И старушка тихо вздохнула.
— А дедушка был добрый? Вы с ним не ссорились? — продолжала Милочка.
— Он был горячий, вспыльчивый человек, но добрый. Конечно, бывало, и спорили, но больших ссор не было, жили дружно.
— Вам, бабуся, жаль его?
— Конечно, милая, жаль… да ведь что ж делать!
— А вы желали бы, чтобы дедушка возвратился и опять стал жить с вами? — немного погодя, спросила Милочка.
— Кто умер, душечка, тот уж никогда не возвратится к нам! — с грустью промолвила бабушка, задумчиво смотря в окно на тихий, потемневший сад, на ту пору посеребренный трепетным месячным сиянием.
Иногда Милочка принималась сообщать бабушке свои планы на будущее, свои думы и мечты.
— У нас, близ Березовки, деревни нет! — говорила она. — А здесь вокруг все — деревни… Терентьевка, Дербенька, Шипуново, Ярцево, Выселки… Когда я, бабуся, буду большая, я устрою здесь школу, буду сама учить деревенских ребят, а вы, бабуся, купите нам книг, ландкарт, бумаги, аспидных досок, грифелей, карандашей… Хорошо, бабуся? Да?
— Хорошо, милая! Хорошо!.. Только сама-то сначала хорошенько поучись, чтобы было чем с другими поделиться… — говорила бабушка.
Милочка устала за день, — глаза ее начинают слипаться, голова клонится к бабушке на грудь… Бабушка зевает, гладит Милочку по ее распустившимся волосам и говорит:
— Спать пора, голубчик!
Тут уж и Милочка соглашается с тем, что «пора», целует бабушку и идет спать…
Быстро пролетал день за днем, и, вместо двух или трех недель, Милочка прожила у бабушки Евдокии Александровны уже целый месяц. Мамаша писала, чтобы Милочка собиралась домой.
Хотя Милочка и полюбила бабушку, привязалась к ней, но часто вспоминала о Березовке: там — мама, там ее цветочки, там ее курочки-рябушки, там ее пестрый поросенок… Отчего бабуся не приедет к ним?
— Трудно мне собраться, душечка! — говорила бабушка. — Уж сколько лет я не выезжала так далеко…
— А вы все-таки соберитесь! — упрашивала ее внучка. Я почти уверен, что старые серые кони скоро, очень скоро, может быть, ныне же летом привезут бабушку, Евдокию Александровну, в Березовку…
— Ну, Милочка, я отпускаю тебя домой, — только в августе ты опять приезжай ко мне недели на две, на три или и надольше? — говорила бабушка. — Надо, дружок, посерьезнее заняться твоим воспитанием… Мамаше некогда; она — человек занятой… А я все-таки присмотрю и воли тебе давать не стану!
— Да, бабуся! — смиренно соглашалась Милочка. — Я в августе непременно приеду! Кстати, тогда у
