VIII
В прекрасный летний день, тихий и ясный, забрались братаны в лес.
Вася раскраснелся от ходьбы и теперь с блаженной улыбкой отдыхал, сидя под березами в тени, наслаждаясь чистым, благоухающим воздухом, лесным безмолвием и солнечным теплом. Вася был счастлив в эти минуты. А для Павла Рябка удовольствие отравлялось сожалением о том, что он теперь не мог видеть воочию всей этой Лесной благодати, окружавшей их со всех сторон. Он с детства ходил в этот лес и знает, как хороша его зеленая чаща в летние дни. Он знал, что теперь вокруг него — красивые темно-зеленые ели и сосны, светлая зелень берез, толстые, мшистые стволы, пни срубленных деревьев, а около них, между кочками, поросшими высокой травой, ягоды, цветы — и повсюду вокруг игра света и теней. А там, высоко, над деревьями, ясное, далекое небо… Старик представил себе все это, припомнил свое веселое, беззаботное детство и тяжело вздохнул — от души. Не суждено ему было видеть родной лес…
Не вижу, ничего не вижу… и уж никогда не увижу! — с горечью говорил он про себя.
На глазах его блестели слезы и тихо катились по морщинистым щекам…
А Вася сидел, счастливый в своем полном неведении, улыбался от удовольствия и полною грудью вдыхал воздух, напоенный ароматом цветов и трав. Под жаркими лучами солнца сильно пахли ели и сосны, пахла береза, вереск, можжевельник. Лесною глушью, дичью веяло отовсюду… Тихо в лесу, только птички щебечут и запевают порой.
— Чу! Слышь, батя? Где-то собаки лают! — заговорил Вася, наклоняя набок голову и прислушиваясь.
— Надо быть — на Анохине… — подумав, отозвался старик, немного погодя.
Тихо в лесу, но вдруг пробежал ветерок, и посреди безмолвия стало слышно, как зашелестел лист.
— Что это шумит? — спрашивает Вася.
— Это листья шумят на осине! — отвечает старик. Пронесся ветерок и стих, опять безмолвие в лесу. Вот пчела близко налетает и жужжит…
— А это — пчела летает, собирает сок с цветов для меду! — поясняет старик.
— А где она живет? — спрашивает Вася.
— В дуплах, в ульях, — говорит старик. — Ульи — такие, знаешь, небольшие деревянные колоды с окошечками… А на зиму убирают их в пчельник, — такое строенье, значит…
— А это что? Цветок? — немного погодя, вопрошает Вася, ощупав у себя под рукой какое-то растение.
— Где? Постой-ка, — бормочет старик и, в свою очередь, ощупывает растение, наклоняется к нему, нюхает его.
— А-а! Это называется «Дикий цикорий»… — говорит он, помолчав. — Желтенький цветочек, так себе, неважный… Он все больше в поле растет. А вот это — папоротник! — рассказывает старик, продолжая шарить рукой вокруг себя. — Лист у него красный, весь узорчатый, а пахнет худо… А вот это — лист брусники… Это — костяника… А это — волчьи ягоды: они, говорят, ядовиты… А вот это колючее-то… пощупай, не бойся!.. это — шиповник. Весной он весь розовым цветом обливается и пахнет чудесно, сладко таково… В лесу-то, братец ты мой, каких цветов только нет. Вот я ужо тебе богульник сорву, — понюхай! Хорошо пахнет…
И старик усердно шарит вокруг себя рукой, ползает на коленках взад и вперед, ищет и, наконец, находит цветок.
— Эти цветы вечером да ночью шибко пахнут, особенно ежели вечер сырой, росистый! — замечает он, подавая Васе цветок.
— Богульник? — переспрашивает тот, наклоняясь над цветком и как бы стараясь запомнить его название.
— Да! Богульник… Его от всяких болезней употребляют, чай из него пьют.
— А-ах, хорошо! — шепчет Вася, вдыхая в себя аромат диких лесных цветов. Он покачивает головой и, видимо, — в восторге.
— Боже ты мой! Что теперь в лесу-то делается! — восклицает старик. — Жаркое солнышко светит теперь над нами. Небо синее, а вокруг нас все зелено… Ночью ужо в траве светляки загорятся. По низким местам белая роса начнет расстилаться… Вот точно все это теперь вижу перед собой, а рассказать — уменья не хватает, да и слов таких нет! Впрочем, что ж! Тебе не растолкуешь! Ты ведь, сердечный, ничего этого отроду не видал…
— Не видал! — с покорностью, смиренно шепчет Вася.
— То-то и есть, мой родной! — замечает старик, и глубокая грусть слышится в его голосе.
Слепые несколько минут сидят молча, словно прислушиваясь к таинственному шороху, что расходится кругом них по лесу, по-за кустами.
— Ох, я — грешник, грешник! — как бы сам с собой, вслух, вдруг начинает старик дрогнувшим голосом. — Могу ли я жаловаться да роптать на судьбу! Почитай, пятьдесят лет прожил я, как и все люди, прожил здоровым и зрячим… И на Божий мир насмотрелся, всего навидался вдоволь, и женат был, и жена была хорошая, и детки были… Все я узнал, все испытал, отведал горького и сладкого… А вот — бедняга-то! (Старик кивнул головой на юношу). Вот уж это, точно — бедняга… Ни отца, ни матери не видал, ни земли, ни неба, ни красного солнышка… Ничего-то не видал, ничего не знает! Да и то не жалуется… О-ох, дитятко ты мое милое, сердечко ты мое болезное! Велико твое горе… Ох, Вася, бедный ты мой!
— Мне, батя, хорошо с тобой! — успокаивающим тоном отзывается юноша. — В обиду меня ты не дашь, всему меня наставляешь, учишь, чем и как делать, водишь меня, рассказываешь мне про все… На что ж мне жаловаться? Хлебушка у нас есть, живем, слава Богу, под крышей… Нет, батя! Мне хорошо с тобой…
И Вася любовно гладит старика по плечу. Старик молча утирает дрожащей рукой навертывающиеся на глаза слезы.
IX
Какая-то маленькая птичка запевает в кустах. «Чюи-чюи» далеко разносится по лесу.
Кто это? — спрашивает Вася, прислушиваясь.
А это, батюшка, иволга! — отвечает ему старик. — А вот другая-то птичка, что тоненьким голоском поет, — малиновка… Еще есть варакушка, та всякий вздор насбирывает, чиликает-чиликает… Зяблик хорошо поет, только уж больно тихо… Есть еще птица — дятел, весь пестрый, красивый такой. Этот все по деревьям лазит да клювом кору долбит, червячков себе ищет. А помнишь, Вася, как весной в Даниловской роще соловей-то пел?
— Помню! — отозвался Вася. — А знаешь, батя, птичка мне всего больше по сердцу?
— Какая?
— Жаворонок! Его песенка мне больно люба. Все бы, кажется, слушать его…
Кроткая светлая улыбка мелькает на губах юноши, когда он вспоминает пенье жаворонка. Собеседники помолчали.
— Ну, вот ты — парень молодой, — опять начинает старик, — тебе жить бы надо да веселиться… Вон птички-то гнезда вьют, живут парами, друг дружку песенками утешают, а ты у меня один-одинешенек… только со мной, стариком, и время проводишь. Какое уж тут веселье! Иные хоть в детстве-то поиграют, отведут душеньку. А ты и тогда, как теперь, в потемках сидел: ни тебе побегать, ни тебе поиграть… О-охти, горе-гореваньице!
Вася вздохнул и промолчал. А старику горько за него: «Легкое ли дело — этакому молодому в несчастии весь век вековать!»
В разговорах да в рассказах время проходит незаметно. Братаны здесь же, в лесу, и обедают — вынимают из узелка краюху хлеба, разламывают пополам, посыпают крупною солью и едят, а потом чашкой
