вопросы, он иногда вдруг заговаривал и поражал неожиданными замечаниями.
— Вишь, как у нас по ночам дымком попахивает! Это полевой дымок! У вас, в городах, таким дымом не пахнет, — внезапно замечал он, когда неожиданно с подветренной стороны доносился до нас запах дыма от костра, разложенного собравшимися на выгоне ребятишками «в ночное».
— Да. Это деревенский дым.
— Люблю!.. Потому, выходит, хотя и ночь, а все же живут… Кто-нито не спит. И не жутко.
Пролетит летучая мышь, и я тороплюсь захлопнуть окно в свою комнату.
— Ты зачем от нее запираешься? — спрашивает меня Антон.
— Влетит, неприятно.
— Неприятности от нее никакой нет, — замечает он. — Ведь это та же мышка, что по полу бегает в избе… Только что крылья дал ей бог… Ты знаешь ли, как она нарождается?
— Нет, не знаю.
— Она от божьей благодати. В церкви священник, за причастием, ежели уронит на пол крошечку от просвирки и эту крошечку мышка съест, с того времени у нее крылья проявятся. И положено ей уж до земли не касаться, а летать в нощи… Она только на белое и чистое садится. Расстели здесь холст, она сейчас и сядет.
Пытался я его расспрашивать о близких к нему людях и интересах и получал ответы в таком роде:
— Ладно вы живете, должно быть, со Степанидой?
— Ладно. Ничего.
— Хорошая она женщина?
— Хорошая. Ничего.
— А на деревне у вас хороший все народ?
— Хороший. Ничего.
— А старшина каков?
— Ничего… и старшина ничего.
— И писарь?
— И писарь… Надо быть, хороший и писарь.
— А становой?
— Не знаю… Не слыхал нешто.
— А брат твой, Платон Абрамыч, каков, по-твоему, человек?
— Ничего, хороший…
— А как мирские дела у вас идут?
— Ничего, ладно… Со всячинкой тоже бывает.
— Ну, а вообще-то как вам живется?
— Ничего, справляемся.
— Не тяжельше прежнего?
— Иной год справляемся, иной — нет… А вот как уедешь — скучно нам будет, — вдруг перебивает он самого себя.
— Отчего же так? Какое от меня веселье?
— Так уж все как-то, привычка. Вот теперь выйдешь из избы, ан ты и тут… Мужики тоже толкутся, ребятишки. Все одно как голуби к жилому месту, так и мы к хорошему человеку. Посидишь с тобой, и приятно.
Странное впечатление всегда производят на меня подобного типа крестьяне. Это — тип уже вымирающий, как тяжелая, неповоротливая, созерцающая кенгуру австралийских лесов, погибающая в борьбе за существование с ловкими, пронырливыми хищниками новейших формаций. Он уже редок в подгородных деревнях, хотя в глуши встречается еще во всей неприкосновенности. Чем больше вы с ним знакомитесь, тем более нежные чувства начинаете питать к нему но вместе с тем в вашу душу забирается какая-то догадливая грусть. Неужели же суровый закон борьбы за существование всевластно царит и в человечестве? Неужели человек не пробовал противустать его ужасному, антигуманному проявлению?
Это было в половине августа. День смотрел как-то особенно весело. Весело смотрела и деревня, словно венком окружившая себя золотыми одоньями хлеба. Душевнее и веселее смотрели мужики. Но еще веселее и благодушнее смотрели они оттого, что нынешнее лето, не в пример прочим годам, бог накинул им лишних две меры на меру посева. Это показал им умолот с первого же овина. Такое неожиданное приращение благосостояния в хозяйстве неизбалованного человека наполнило его душу несказанною радостью, которую спешил он выразить заявлением признательности. Накануне вечером, когда старики собрались посидеть у житницы и сообщить друг другу результат первого умолота, дед Абрам заявил: «Помолиться бы надо!» — «Надо! надо! Нельзя не помолиться: когда в беде, так просим, а отлегло, так знать не хотим!» — подхватили умиленные мужики. Тотчас же стукнули по окнам, собрали сход и постановили «заказной праздник». И так был заказной праздник, который, собственно, состоял в том, что решено было не выезжать в поле. Утром сходили к обедне, а после обеда все занялись «по домашнему обиходу» и приготовлением к началу посева.
Дед Абрам сегодня был особенно благодушен и, в умилении, постоянно крестился, когда заходил разговор об урожае нынешнего лета. Крестился и Антон, крестилась и Степанида. Мы не можем составить себе и приблизительного понятия о глубине той признательности, которая наполняет душу крестьянина при сравнительно ничтожном успехе его полевых трудов. Для этого необходимо быть таким же истинным хлебопашцем, каков был Антон.
После обеда мы все собрались у избы и весело глядели на желтые бока холмов, с которых была снята благодатная жатва и по которым теперь, картинно раскинувшись, лениво паслось стадо.
— Вишь, какие перезвоны от стада-то несутся! — заметил Антон, когда донеслись до нас, среди невозмутимой тишины, охватившей деревню, малиновые звуки от колокольцов и бубенцов, навешанных на шеях коров. Антон широко улыбнулся и посмотрел мне в лицо с детским ожиданием сочувствия к его словам.
— Хорошо будет теперь скотинке, благодарение богу! Травы собрали впору, соломы вдосталь будет… вздохнет! Вес вздохнут — и люди, и скотина! — заметил с своей стороны дед Абрам. — И чего ж больше надо?.. Ничего больше це надо, как только вздоху! Ежели полегче вздохнул — тут тебе и счастье!
— Ежели теперь вздохнул легко, всю зиму легко продышишь, — вставила свое слово и Степанида и вдруг вся зарделась.
Степанида была до того молчаливое, всепоглощенное физическою работой существо, что редкие фразы, которые приходилось ей говорить, помимо отношения к хозяйству, бросали ее в краску, в особенности при посторонних людях.
Так наивно-благодушно беседовали мои хозяева, предвкушая ту невеликую сумму довольства, которая вся исчерпывалась словами: «Только бы нам вздоху — тут и счастье!»
В конце деревенской улицы вдруг показалось облако пыли, послышался рев коровы и скрип тяжело нагруженного воза. Пыльное облако разрасталось все больше и больше и, наконец, чуть не столбом поднялось над деревней.
— Эк напустил какую тучу! и поселенье наше все утопил! — сказал дед, всматриваясь в облако из-под ладони. — Кто бы это такой? Надо думать, прасол.
Дед поднялся и вышел на середину улицы.
— Антон! глядь-кось ты, что-то мне мерещится, будто наши это…
И Антон стал всматриваться.
— Платон Абрамыч и есть!
— Господи помилуй! Что за оказия! всем домом снялся! — проговорил дед, когда воз почти уже подъехал к нему. — Что так? — спросил он Платона Абрамыча, в недоумении поглядывая на воз.
Платон Абрамыч — низенький, коренастый, краснощекий, с русою бородкой, в розовой ситцевой рубахе, в картузе и больших сапогах, сплошь покрытых серым слоем пыли, — шел вблизи лошади и нервно дергал ее постоянно вожжами. В ответ деду он только отчаянно махнул рукой и, сурово хлестнув лошадь кнутом, остановил ее у ворот Абрамовой избы. Но в то время, как Платон Абрамыч собирался отвечать, с
