заплывшими глазками. Наконец, зажужжали и завертелись вокруг, как отвратительные навозные мухи, стриженные хлопцы с бычьими затылками — работники какого-то агентства по недвижимости. Эти вообще были безцеремонны: они вскрыли дверь Бушуева, сгребли его вещи в один угол и затеяли какой-то ремонт, застелив пол газетами и хозяйскими бумагами. Гуля буквально вырвал из рук краснолицего бритоголового хлопца коробку с Бушуевскими рукописями, которые тоже, похоже, вот-вот бы, да и пустили на подстилку…
«Хозяин-то вернется», — пытался, было, урезонить нахалов Гуля. Но его вытолкали прочь, пообещав утроить «красивую жизнь». Гуля вернулся к себе в комнату, поставил на стол Бушуевскую коробку и принялся усиленно думать о том, как решить столь некрасивую, неожиданно возникшую проблему…
Вечером он, сам не зная зачем, принялся разбирать архив Антона. Были там черновики каких-то прозаических творений, наброски, зарисовки. На самом дне Гуля наткнулся на старенькую общую тетрадь, на обложке которой было выведено черным фломастером: «Дневник». Гуля отодвинул, было, его в сторону, но когда уже ложился в постель, рука сама собой потянулась к тетради. «А ну, как чего узнаю, — успокоил он свою совесть, — может хоть что-то про Антона станет яснее…»
Из дневника Антона Бушуева,
15 апреля…
Утром я купил пельменей в полукилограммовой упаковке какого-то безсмысленного ядовитого цвета. В инструкции по их приготовлению было, очевидно, что-то напутано, потому как отсчет времени до готовности велено было вести с момента всплытия, но канальи никак не желали всплывать. Наружу перла какая-то отвратительная серая пена, всем своим видом отбивающая охоту к обеду. Было противно и смешно. Представил и себя этаким недотепой пельменем, слабо трепыхающимся на дне кастрюли и никак не желающим всплывать, согласно инструкции. Вообще-то, я более похож на дробину, которая всегда идет ко дну, поскольку изначально на это обречена. Ведь многие, коих я знаю, всплыли и отлично себя чувствуют. Лавируют себе на самом верху: такие аппетитные, распухшие от распирающих их жизненных соков и вполне готовые к употреблению…
Нет, определенно, мне эта инструкция не годится, не про меня она писана: не всплыву!
Читал Франка и расстроился. «Что делать, чтобы спасти мир и тем осмыслить свою жизнь?» — пискляво вопрошает философ. Ну, и отвечал бы, каналья! Так, нет — напускает тумана. Вот, что пишет, мерзавец: «Есть только один трезвый, спокойный и разумный ответ, разрушающий всю незрелую мечтательность и романтическую чувствительность самого вопроса: „в пределах этого мира — до чаемого его сверхмирного преображения — никогда“. Что бы ни совершал человек и чего бы ему ни удавалось добиться, какие бы технические, социальные, умственные усовершенствования он ни вносил в свою жизнь, но принципиально, перед лицом вопроса о смысле жизни, завтрашний и послезавтрашний день ничем не будет отличаться от вчерашнего и сегодняшнего. Всегда в этом мире будет царить бессмысленная случайность, всегда человек будет бессильной былинкой, которую может загубить и земной зной, и земная буря, всегда его жизнь будет кратким отрывком, в который не вместить чаемой и осмысляющей жизнь духовной полноты, и всегда зло, глупость и слепая страсть будут царить на земле. И на вопросы: „что делать, чтобы прекратить это состояние, чтобы переделать мир на лучший лад“ — ближайшим образом есть тоже только один спокойный и разумный ответ: „ничего — потому что этот замысел превышает человеческие силы“».
Вот так — НИЧЕГО! Обидно, потому что я как раз и есть это «Ничего», а ведь хотелось бы… Понятно, почему он так думает. Вот, пожалуйста, опять его слова: «И где найти, как доказать существование Бога и примирить с ним нашу собственную жизнь, и мировую жизнь в целом — во всем том зле, страданиях, слепоте, во всей той безсмыслице, которая всецело владеет ею и насквозь ее проникает?» Мне-то для себя не надо ничего доказывать, мне достаточно зайти в Покровский храм и поднять голову кверху (в отличие от свиньи, я делать это умею) — и вот они, все доказательства бытия Божия, все двадцать одно, включая Аквината и Канта…
Пельмени я так и не съел. Они, канальи, всплыли, и оказались сизыми, безобразными видом и отвратительными на вкус. Вышвырнул их, как и подобает поступать с таким сбродом…
Вопрос с комнатой Бушуева Гуля решил. Не сам конечно. Он посетил офис уважаемого бизнесмена Константина Григорьевича Одинцова. Его приняли и внимательно выслушали.
Скреба заявился на следующий день, без лишнего шика, в сопровождении всего лишь двух оловянноглазых секретарей. Разговор с черноголовыми мухами из агентства был весьма коротким, вежливым, но на редкость результативным: через десять минут весь строительно-ремонтный инструментарий оказался вынесенным на улицу, и вещи Бушуева заняли прежние, свойственные им, места; Гуле было высказаны сожаления о случившимся, и принесены извинения, что вполне его удовлетворило. Мухи отдали ключи от нового замка и без лишнего жужжания улетели.
Да, что-что, а «вопросы» Скреба решать умел.
— Не грусти, фантик, — потрепал он на прощание Гулю (которому такое обхождение, почему-то было вовсе не оскорбительно и не обидно) по плечу, — приятно, знаешь ли, иногда сделать доброе дело…
Скреба утонул в мягком кресле и попробовал расслабиться, но какая-то внутренняя затяжка не отпускала, не давала распутать клубок дневных напрягов. Он попытался, было, разобраться, но сразу вляпался в такую внутреннюю непонятку, что тут же выскочил наружу. Рассеянный его взгляд, вильнув из стороны в сторону, уперся в висящий на стене напротив портрет, подаренный как-то художником Борисом Гуляевым. Изображенного на картине в полный рост мужчину братва уважительно называла Пацаном. В их устах это значило много! Пацан — это… ну, словом, по жизни свой в доску. Была у Пацана и своя кличка, но не очень-то она прижилась, хотя была достаточно звучная — Рома Ледоруб. Рома был парнем красивым, как подзабытый уже сейчас Аллен Делон в молодые годы. Высокий, стройный и будто насажанный на какой-то несгибаемый металлический стержень. В нем чувствовалась особого рода сила, — такая на зоне делает людей авторитетами, — которую не пересилить; ее можно лишь уничтожить вместе с ее носителем. На нем было длинное незастегнутое черное пальто, в широком распахе которого виднелся в крупную полоску костюм, наверное, стильный в довоенную пору. Скреба смотрел в его глаза и, к своему стыду, понимал, что если бы этот человек был сейчас жив и находился в этой самой комнате, то непременно сидел бы в этом буржуазном кресле, а он, Скреба, стоял бы перед ним по крайней мере молча, ожидая пока тот первым заговорит…
— Это Рамон Меркадер, — объяснил Борис, когда вручал свой подарок, — Тот, который зарубил ледорубом Троцкого.
— Роман, говоришь? — недослышал слегка нетрезвый Скреба. — Ну, нехай побудет у нас, убивец…
На другой день Скреба хотел, было, выкинуть подарок к едрене фене, но, странное дело, присмотревшись, решил оставить и даже повесил вот тут, как раз напротив письменного стола. А теперь уж и вовсе привык, беседовал даже с Ромой, когда был в подпитии…
Лихую Ромину биографию Скреба узнал позднее, а поначалу просто смотрел в темные неподвижные глаза Ромы-убивца и пытался представить из каких тот краев-областей и кто он такой по жизни. Устав, он переключался на воспоминаниям из собственного трудного, боевого детства…
Сколько себя помнил, он всегда был вот таким: рослым и сильным. За это его любили девчонки. А может быть по большей части за необычайную широту его натуры, когда порой и рубаху с себя снять был готов? («Это он в отца покойного, — говаривала мать, — тот тоже последний кусок хлеба отдаст — нараспашку душа была у мужика»). Мальчишки же Костю по-тихому ненавидели, и боялись, но… уважали. Давалось все это, надо сказать, нелегко, но кто, кроме него самого, мог это знать? Были шумные драки стенка на стенку с «паровозниками», «любятовскими», «угловскими» и невесть еще с кем. А страх был. Леденящий, сковывающий все члены страх, вползал иногда и в его сердце, а он в ответ сжимал зубы и безрассудно кидался вперед…
В эту ночь спалось Скребе настолько безпокойно-паршиво, что пришлось где-то под утро встать и проглотить сотку коньяка. Несколько минут он постоял у окна, касаясь носом листьев экзотического, похожего на пальму, растения, названия которого он, увы, так и не смог запомнить. Насупленная
