сулил.
Весь день продолжались наши сборы и начальственные разборки. Родная Дивизия, кстати, почему-то поддерживала «Вегу», а взоры нашего командования нет-нет, да и задерживались на сигнальщиках. То есть на нас.
Ну кто же мог знать, что прямо над нашей каютой расположен кабинет комбрига?
Мечты
— А знаешь, — сказал Быстов, — все больше хочется домой.
Лето было в самом разгаре, южное солнце не уставало доказывать, что жизнь прекрана, со стоящего рядом круизного лайнера доносился женский смех, и хотелось думать не о том, что впереди еще полгода службы, переход к месту постоянного базирования в Петропавловск, а...
Короче, я присел рядом, на поваленную за ненадобностью сигнальную мачту и раскрыл уши.
А Быстов, он вообще довольно интересный собеседник, пусть хотя бы тем, что умеет не только говорить, мечтательно закатил глаза.
— Да-а, — продолжил Быстов, обратив свой, полный тоски взгляд на Северную сторону. — Вот если бы мне торпеду...
Старший матрос Быстов личность заслуженная, легендарная, я бы сказал. Настолько, что если бы торпеды находились в моем распоряжении, я бы обязательно выделил ему... одну. Вот только зачем? Зачем Быстову торпеда? Я даже вперед чуть подался, интересно ведь, бугель вам на все рыло.
— И я бы на ней... домой, — завершил мысль Быстов, переводя взгляд на Константиновский равелин.
Родом Быстов из Читинской области. И «хутор» его находится где-то на Аргуни, которая не только приходится притоком Амуру, но и пограничной рекой Китаю.
— Вот только сиденье к ней приделать, — добавил Быстов после недолгого раздумья. — И руль. А я бы рулил.
— Точно, — поддержал его я. — И педали.
— Да! — Быстов даже подпрыгнул. Мачта, прижатая к переборке двумя креплениями, задрожала. — И педали. А я бы их крутил! — Он встал, и делая характерные движения ногами, обутыми во флотские полусапоги, показал как бы он добирался домой.
На Флоте принято мечтать. Хоть это и не поощряется командованием, но все равно принято. Мечтают старшие офицеры о присвоении очередного звания, мечтают младшие о переводе к новому месту службы, где нет таких мечтательных командиров и вообще военных. Мечтают мичмана — о выслуге и о том — где чего и кому куда...
А матросы мечтают об увольнении в запас, ибо, о чем же еще мечтать, если время твое рабочее измеряется не в рублях, а в сутках? И чем меньше этих суток остается до желанной цифры одна тысяча девяносто шесть, тем чаще взгляд обращается к небу, провожая улетающие от моря самолеты, тем тоскливей становится на душе, потому как к родному «железу» ты все-таки привык, а дома за эти три года... много чего происходило за три года. Без тебя, что характерно. И как чего-то светлого и страшного одновременно ждешь ты двадцать седьмого сентября — дня, когда Министр Обороны поставит, наконец, свою закорючку под текстом Приказа и служба твоя начнет отсчитывать дни в обратную сторону.
Быстову же до желанной цифры осталось всего ничего. «Дембель» звал, манил, щекотал ноздри вкусными запахами. И Быстов размечтался. Он важно прохаживался, оставляя свежие царапины на недавно окрашенной палубе второго мостика, размахивал руками, что-то показывал, что-то, что, по его мнению, совершенно необходимо для поездки домой и говорил, говорил.
Он говорил о том как сядет на торпеду, к которой уже приделано сиденье и руль, как поднимет флаг (как же это — домой и без флага... сигнальщику-то?), как закрутит педали, которые к его торпеде присобачил я, как...
А я, в который уже раз, убеждался, что исконно русские — широкие и бескорыстные души — сохранились только на окраинах великой Империи, ибо так искренне, по-детски радоваться завтрашнему дню, абсолютно не задумываясь о том, что он нам готовит, могут только очень счастливые люди. Честное слово, если бы я работал Дьяволом, я бы эти души скупал просто так, лично для себя. И никому бы не показывал...
Ну вот, я тоже замечтался. А зря.
— Эй, орлы?! — шустренький, маленький — метр пятьдесят в холке — наш командир высунул головенку в огромной фуражке, делавшей его выше в собственных глазах, из-под левого «крыла». — Вам что, делать нечего?
От этих грубых и несвоевременных слов Быстов сник и потух. Из его глаз исчез блеск, а руки сами начали развинчивать какую-то железку.
Наш командир личность настолько приземленная, что может, походя, опошлить даже самую светлую мечту.
Юному романтику
Море зовет. Многих. Вот так, шепнет среди ночи, плеснет волной в самую душу: «Слышишь? Здесь я, здесь». И пропал человек. Заразился, заболел.
И хочет он служить. И рвется на Флот, где синь безбрежная, где боевые корабли и романтика дальних странствий.
Неведомо ему, юному, что вся эта синь, корабли и романтика на самом деле не что иное как повышенная влажность, ржавое «железо» да мат соленый. В твой адрес преимущественно. А ты как думал? Море — но ого попало к себе не допускает. Если сложен ты изящно, если воспитан — Рахманинова знаешь, Глинку, а Толстого — так цитируешь, походя, если, как не тужься, а более двух неприличных слов между собой не свяжешь...
Извини, конечно, но нечего тебе на Флоте делать. И не надо пальцем очки поправлять, становиться в третью позицию и, выпятив петушиную грудь, угрожать нам всем.
Ну и что с того, что оно тебя позвало? Подумаешь, море. Ведь не баба же. Вот кабы баба, тогда да. Тогда беги, родимый. А мы тебя еще и подтолкнем. А море? Да зачем оно тебе вообще надо? Или, если, ты, думаешь, что здесь все как в газетах?...
Так вам, юноша, не очки нужны. А телескопы. Чтоб видеть мир, каким он есть.
Нет, ну что ты с ним будешь делать? Да ты меня вообще слышишь? Пойми, дурачок, единицам, ты понимаешь, единицам удается уволиться в звании старшего лейтенанта. А таким умникам как ты в их число никогда не попасть. Тебе же служить придется. Служить, работать. Тяжело работать, носом землю рыть, а не дышать соленым ветром бескрайних просторов. Что? Тьфу, дурак! Взрослый он уже. Знает, что делает. Иди! Иди, служи. В море.
А до моря-то долгих пять лет. В училище, где юному романтику, помимо овладения военно-морской специальностью, предстоит научиться: ходить строевым шагом, воровать, что плохо лежит (что лежит хорошо не воруют, а достают), выработать командирский голос и научиться разговаривать матом, что, в сущности, одно и то же, а также с умным видом поддакивать тому у кого звезд больше.
И бедный романтик, выросший в интеллигентной семье, воспитанный на рыцарских романах, с идеалистическими представлениями о чести, совести, верности долгу как-то теряется среди всего этого обилия новых впечатлений. Доходит до него. А, только, поздно. Поздно, товарищ курсант, капкан захлопнулся. И нечего тут слезы по щекам размазывать. Вас сюда никто не тянул. Сами службу выбрали. Так что «Смирно! Шагом марш!».
