Поэтому вечером мы отправились в соседний кубрик. На концерт.
Каликина вывели на центр, на плечо ему повесили аккордеон и сказали: «Играй, Васнецов».
— Давай, Каликин, играй, — подхватили и мы. — А если, там, смущаешься, или еще чего... так не переживай, моцартов тута нет.
Каликин стоял с аккордеоном на плече и сочился потом.
— Ну так же нельзя, — сказали мы. — Он же стесняется. А ну, товарищи, поддержим маэстро! — И захлопали.
— Ну все, Каликин, — сказали ему секунд через десять. — Мы тебе уже похлопали. Так что... играй.
Пальцы Каликина скользнули по клавишам, а мы — зрители — замерли раскрытыми ртами: «Сейчас... сыграет».
И ни звука.
— Ну ты чо, Каликин?
— Да... ну... — пошел пятнами наш маэстро, — не... умею...
— Че-во?! — выкатили мы глаза. — Чего ты не умеешь?
— И... играть, — выдохнул Каликин.
— А чего ж ты говорил, что умеешь?!
А вот обманывать на Флоте не рекомендуется. Я имею в виду товарищей. Офицеров обманывать, конечно, тоже не рекомендуется, но ведь без этого не проживешь. И если изображая дурака перед командованием, ты поступаешь по— уставному, то изображая дурака перед своими — ты и поступаешь по- дурацки.
— Ты чего, Каликин, тупишь? — поинтересовались зрители. — Мы тут что, зря собрались? Раз надел аккордеон — давай играй.
Выражению лица Каликина мог бы позавидовать даже Юрий Никулин. По крайней мере, его «Балбесу» до Каликинского «Аккордеониста» было ой как далеко.
Нет, это не музыкант, — поняли мы. — Это клоун. И сегодня у нас не вечер музыки, а вечер юмора.
— Играй! — тон зрителей понемногу приближался к отметке «угрожающий». — Играй, Каликин!
Каликин растерянно огляделся. «Зрительный зал» взорвался хохотом.
— Давай, давай! — кричали ему сквозь смех.
Больше всех усердствовал Вова Станкевич.
— Ты хоть знаешь, чего мне стоило найти аккордеон?! — кричал он между приступами хохота. — Ты хоть знаешь, куда я за ним лазил?! — Вова был боцманом и, наверное, по совместительству заведовал аккордеонами. — Играй, давай! Дави клавиши!
Каликин решил последовать разумному совету старшего товарища. И принялся давить на клавиши, попутно растягивая меха. Некое подобие мелодии на несколько секунд прервало хохот.
— Ну! — крикнули зрители одобрительно. — Ведь получается! Получается же!
— Не умею я, — оборвав мелодию на полуноте, заныл Каликин.
Зрители начали валиться на палубу. Смех — громкий, непрекращающийся — перехватывал дыхание, протекал слезами и вырывался всхлипываниями.
— Ты ж только что играл! — кричал Вова Станкевич посреди громового хохота. — А ну давай, тяни меха! Или я...
И тут Вова пообещал Каликину такое... пожалуй это и медведя заставило бы играть... даже на арфе.
Аккордеон разразился чем-то тоскливо-скулящим. Это Каликин, давя клавиши сверху вниз, осторожно тянул меха.
— Во! — Вова удовлетворенно откинулся на переборку. — Ведь играет! Играет!
Зрители начали икать. Самые нестойкие судорожно дергаясь, ползли к выходу, надеясь там отдышаться.
— Я не говорил, что умею игра-ать! — Слова Каликина удивительным образом ложились на «музыку». Создавалось впечатление, что он не только играет, но и поет. — Я говорил, что видел как мужик игра-ал!
Все. До выхода не дополз никто. Весь «зрительный зал» тут же, не сходя с места, зашелся в икоте.
— У-уй-ди! К-ка-ли-ки-ннн! — простонали ему.
В общем, не пропал вечер, — решили мы отдышавшись. — Спасибо соседям.
Да всегда, пожалуйста, — ответили они. И глянув на Каликина, снова согнулись в хохоте.
Скоро праздник
Сорокалетие Победы отмечали с размахом. То есть не только с салютом, парадом и торжественным возложением увядших цветов.
Кроме всего этого решено было устроить театрализованное представление, кратко и точно поясняющее всем и каждому как героически наши предки сначала строили, потом ломали, потом снова строили. Попутно воздавая вечную славу героям — погибшим и все еще не успевшим.
Вы спросите: А кто будет все это изображать?
Я отвечу: Студенты, конечно.
Это сейчас у нас не студенты, а черти что, если честно. Какие-то непонятные, до предела американизированные клоны с головой, в которой кроме знаний, забитых вовнутрь так же по-американски узколобо, помещается только мечта о карьере, которую каждый, ну просто, обязан сделать. Я как-то попытался с таким вот выпускником местного Гарварда поговорить о Шекспире. И был на месте убит его ответом, гласящим, что Шекспир — это паленая водка. И что так оно и пишется — Шекспирт. А как он на карте Австралию искал...
Мда, и это наше будущее. Поэтому, я уже не удивляюсь когда теперешняя молодежь Вторую Мировую путает с Троянской, а про то, как Ленин по Красной площади бревно носил — даже анекдотов не знает.
А тогда был 1985 год, застой все еще процветал, а студенты были самой умной и прогрессивной частью населения. Вот и выпало им ознакомить всех остальных с тем, как трудно она досталась — победа- то.
Молодежь прыгала, плясала, бегала в разукрашенных футболках и, почему-то джинсах, намекая, не иначе, тем самым на второй фронт, а вот те, кто постарше...
А вот тем, кто постарше, выпала великая честь изображать памятники. Задача сложная, почетная. Когда тебя, наряженного по моде 1943г. два десятка гавриков с криком «Гэть!» подбрасывают над головой на каком-то хлипком и угрожающе трещащем сооружении...
А ты стоишь, обнимая еще двоих, тоже изображающих подвиг. И самое главное в этот момент — не расмеяться. Иначе, какой же это подвиг — если со смехом? Это уже и не подвиг вовсе и весь героизм — коту под хвост.
Вечер был теплый, и погода вовсю благоприятствовала. Поэтому Шурик решился удивить.
— А чего вы сейчас увидите, — сказал он, выходя в соседнюю комнату.
И гости замерли в предвкушении
— Вот. — И Шурик явился пред ними в военной форме и с каской на голове. — Вот я какой.
— Ну? — сказали удивленные гости. — Откуда это у тебя?
— А. — Шурик небрежно поморщился, подумаешь, мол. — Выдали. Буду статую на празднике изображать.
— Круто, оценили гости, потрогав.
Шурик так и сидел, довольный — в зеленой гимнастерке и широких галифе, барабаня пальцами по
