— У меня их во-он сколько.
Не хочет, значит. А у меня для него больше ничего нет.
Ее муж. Господи, что это на нем надето? Халат, что ли? А как смотрит! У меня просто ноги подкашиваются. Будто хочет стереть меня с лица земли, а может, меня и нету уже?
Но я есть, я вижу себя в зеркале, я такая же, как и раньше.
— Папа, а нельзя было выбрать что-нибудь получше?
Хлоп, он так его шлепнул, что я чуть не упала, за что он лупит его, ведь он ничего страшного не сказал, у нас ребята еще и не такое говорят, но воспитательница не осмелилась бы поднять руку даже на Броню, хотя та изведет кого хочешь.
Ушли наконец. Он втащил его в комнату, бедняжку. Мой папа лучше. Если бы у него не такая важная работа, он не был бы все время в отъезде, и мама бы с ним осталась.
Вот и тетя, которая меня привезла. Она что, уже уходить собирается? Осталась бы хоть на денек. Хотя бы до утра.
— Тебя кто-нибудь обидел?
— Нет, что вы.
Только бы мама Звездочка не обиделась, я больше не буду плакать. Почему она оглядывается? Она, видно, тоже его боится. Но теперь у нее буду я, я защищу ее.
Сначала, говорит, надо вымыться. Ладно, вымоюсь. Но куда она несет мой чемоданчик? Где я его потом найду? Какая ванна маленькая, я в ней еле помещаюсь.
— Как следует намылься, и волосы тоже. Вшей у тебя нет?
— Конечно нет.
Могла б посмотреть. В карантине осматривают. Пусть бы потрогала мои волосы. Мне так хочется, чтобы она потрогала их. У нее такие руки красивые. Ногти как драгоценные камни. А у меня все время ломаются.
Она задернула занавеску в ванной, чтобы от душа не брызгало на пол. Занавеска как дым. Что-то на ней есть, а что, не могу раз глядеть. Кажется, цветочки.
Мыло лезет в глаза, я тру себя щеткой. Хочу быть такой чистой, чтобы ей понравиться, пусть даже кровь пойдет. У нее кожа как бархат, так и хочется погладить.
Она ушла. Как же теперь закрыть душ? Если бы я видела кран, но при таком свете я почти ничего не вижу. Была бы здесь Гита! Она всегда помогала мне в ванной, всегда брала за руку: пойдем, слепыш, не споткнись.
Позвать ее, что ли. Но как? Крикнуть бы: мамочка Звездочка, но не получается, слова застряли в горле.
Ну не кричать же «пани», или «сестричка», или еще как-нибудь. Наша заведующая говорила, что у меня и сестренка есть, но я ее еще не видела.
Я попробую, попробую крикнуть в воду, вода шумит, мамочка, под шум воды мне не стыдно, мамочка, слова на вкус, как мыло, мамочка!
— Готово? — Голос у нее вдруг стал грубым. — Воду закрой сама.
— Да, ладно.
— Ты что, никогда в жизни душа не видела?
— Видела, мы всегда мылись под душем все вместе, только порознь с мальчиками, а потом вытирали друг друга.
— Ну, поживей!
Ей, кажется, не понравилось то, что я сказала. Наверное, это очень глупо.
Она дала мне полотенце и мохнатую простыню, главное — не перепутать. Постараюсь, у меня темные, а у них светлые, это я отличу.
— Поживей, поживей, ты как в замедленном фильме. Я смеюсь, а она нет.
— Возьми эту пижаму.
У меня ведь своя есть, но в карантине это, наверное, не разрешается. Пижама велика. Брюки до самых подмышек, ну и вид у меня!
— Расческа есть?
— Да, в чемоданчике.
— А ну-ка, мигом.
Легко сказать. Очки я нащупала, но они запотели.
Она куда-то спешит. А как пахнет, как чудесно от нее пахнет. Мне и видеть ее не надо, я по запаху ее найду, как пес. Чемоданчик ей тоже не нравится.
— Я вам связала салфеточку, не знаю, понравится ли, а детям привезла куклу и автомобильчик, и подковку для ключей для…
Ну как его называть? Она мне не подсказала. Только вздохнула.
— И это называется расческа?
Нормальная расческа, всего несколько зубьев сломалось, когда Саша причесывалась.
— Один хлам!
Салфеточка ей, кажется, не нравится, я плохо вяжу. Гита хотела мне связать, но воспитательница сказала, что так нельзя, что маму больше обрадует моя собственная работа, пусть даже не очень умелая. Глупая она, что ли, в нормальном мире все, наверное, иначе, чем в детдоме.
Я расчесываюсь. С моими волосами это раз-два — и готово. Каких-то пять волосков. Вот у мамы волосы красивые, густые и золотистые, как мед. И наверное, сладкие.
К счастью, она забыла про зубы. Щетку я оставила в детдоме. Все время о ней думала, чтоб не забыть. Гита теперь будет мазать ею туфли. А может, пришлет.
— Садись поешь! Или не хочешь?
Наверняка она приготовила для меня что-нибудь вкусненькое. Интересно, есть ли в Праге трубочки?
— Яйца оставь на утро, на ночь это тяжело. Колбасе ничего не делается, она копченая, выбрасывать жалко.
Колбасы жалко? Посмотрела бы она, как ребята ее под стол швыряют. Хлеб черствый, масло растаяло, в горло не лезет. Почему она на меня смотрит?
— Не хотите кусочек? Или карамельку?
Не сказала ничего, только отвернулась. Наверное, не хочет. Карамельки мне дала Гита. Саша подарила открытки, а Пржемек принес в спальню фантики от шоколада. Раньше не хотел дать ни одного — и вдруг принес целую кучу и убежал. Пржемек не любит прощаться, это все знают.
Только бы пить так не хотелось! Если попью, захочу в уборную. А как я ночью эту уборную найду? И печенье мне в горло не лезет.
— Чай пить будешь?
Мне кажется, она хочет, чтоб я отказалась. Скажу «нет».
— А куда я тебя положу, это никого не интересует.
Не знаю, почему кого-то должно интересовать, где я сплю. Спят ведь в спальне, нас там было восемь.
— В кабинете муж не разрешит, в спальне ты тоже спать не можешь, с детьми еще нельзя, пока поставлю тебе раскладушку здесь. Утром быстро уберем.
— Да, я уберу, я умею.
За постель я всегда получала самый высокий балл, стелить я умею. Хоть бы печенье так не крошилось, мам_ на меня смотрит. Я, кажется, задохнусь.
Попить можно, когда они уснут. Хотя бы из ладошек, чтобы не разбить чего-нибудь в первый же день.
— Послезавтра пойдешь в школу, есть у тебя платье получше?
— Я в нем приехала. В школу мы ходили в пионерской форме. Мое платье ей тоже не нравится. Оно красивое, только мне не идет. Мне ведь ничего не идет. Наверное, мама Звездочка будет стесняться ходить со мной по улице. Наверное, пошлет меня одну. Или с тем мальчиком, которого шлепнули и который вдруг стал моим братом.
