Чудовищная провинциализация, чудовищная деградация. Их интеллектуальная активность целиком укладывается в комиксы национального самоопределения, национальных мифов и т. д.
На примере нынешней Сербии я также убедился в том, что признание имперского наследия как качественного, диаметрально не только веку национализма — оно прямо противоположно мейнстриму того, что происходит с их собственными обществами. То есть, грубо говоря, признание имперского качества — это позиция последних римлян, а не аутентической национальной элиты. Когда я, будучи в октябре прошлого года в Белграде, купил партизанскую пилотку, мне мой сербский друг сказал: «Не вздумай надеть в городе, башку расшибут!» Для них партизанская пилотка — это уже зло. Так там всё изменилось. 85 % национальной интеллигенции — это идейные наследники тех, кто воевал против Тито. А мы к ним всё ещё лезем в своей дурацкой косоворотке! Как раз был туда визит Медведева, и власти обклеили Белград притворными плакатами о праздновании 65‑летия освобождения города. Наверное, кого‑то из наших дипломатических работников эта расклейка утешала, но мы‑то знаем, что абсолютное большинство признаёт нелегитимность титовского освобождения, воевало против него. А мы всё из себя делаем непонимающую сторону. Имперское признание противостоит мейнстриму национального и государственного развития.
Тот же вышеупомянутый сербский исследователь с возмущением мне показал свежевышедшую рекламную книгу о Словении, где, в частности, прописано, что было хорошо в словенской национальной истории в 1940–945 годы. Мы видим там ту же псевдоармянскую психологию: «75 тысяч наших словенцев, призванных в фашистскую армию, гитлеровцы высоко ценили». И в качестве легитимных, признаваемых государственной пропагандой там приведена полная гамма гитлеровских наград специально для словенцев. Это свершившийся факт. Самое интересное, что, когда я поделился этими сведениями с деятелем русской общины в Словении, он был удивлен и возмущен, потому что «их не предупредили о том, что ветер переменился». Они, очевидно, так и живут в этом обществе, играют на своих балалайках и не ставят перед собой настоящих задач.
Наше отношение к империи остаётся преобладающе балалаечным. Оно не соединяется с реальностью нашей естественной монополии на трудовые ресурсы, на рынок труда, ради чего они все неизбежно будут всасываться сюда. Оно не учитывает и не исследует то, что в сопредельных государствах даже те, кто говорит нам приятные слова о значении империи, не представляют консенсуса. По самым свежим качественным оценкам, борьба российских властей против Лукашенко удвоила позиции белорусских националистов, так называемых «литвинов»: если до этого они пользовались максимально уверенной поддержкой 15%, то сейчас они легко могут рассчитывать на 30. Нам некому продать товар этой империи. У нас нет легитимного собеседника. И мы сами с собой, не давая адекватного, жёсткого, неприятного ответа на русский этнический национализм, здесь, в стеклянном доме, где мы живем, но бросаемся камнями, — мы делаем себя самих маргиналами, негодными собеседниками для этой имперской темы.
Уже 20 лет, как на пространстве бывших советских или коммунистических государств главным инструментом формирования мировоззрения младших поколений выступает школа. Очень быстро, ещё в 1991–993 годах, национальная школа была оснащена всей необходимой гаммой учебников, которые возводят национальный миф как угодно далеко, а главное содержание национального мифа за последние 200–00 лет пребывания в российской и советской империи сводят к освобождению от русского империализма и русификации. Только в одном случае в национальном мифе распад Советского Союза не изображён как «вековая мечта трудящихся». Это в учебниках в Таджикистане. Там гражданская война началась в 1990 году. В их учебниках такое ощущение, что не было 1991 года, а все сломалось в 1990‑м. Но это исключение.
Полное уничтожение русскоязычной школы никак не отразилось на русскоязычности или интегрированности в интернациональный контекст для правящих. Они все русскоязычные, прекрасно образованы и т. д. А демократическое большинство, это где‑то 60–0 процентов, потому что в школу ходят далеко не все, остаются в плену национальной школы, на национальном языке, неизбежно примитивизированной и неизбежно действующей в черно-белой схеме. Демократическое большинство вообще лишено какой‑либо альтернативы. Они просто борются за выживание, и те, кто в качестве гастарбайтеров оказывается в России, даже не имеют общего языка.
Что касается примеров того, где и как имперская идея формулируется в положительном по отношении к России ключе, то, думаю, что это только в Приднестровье и в Южной Осетии. А реальный собеседник для нас в этом опыте — это те страны, которые сами осознают свой личный метропольный имперский опыт, — Польша и Турция. Но если турки ближе в осознании своего имперского опыта, то Польша разрывается между двумя полюсами национальной идентичности, представляя себя в качестве жертвы чужих империй и одновременно в качестве метрополии для своих окраин. По мере того, как в Польше будет набирать силу осознание своей ответственности за Кресы, нам будет легче с ними разговаривать. А до тех пор, пока они видят себя в качестве, прежде всего, жертвы русского этнического режима, хотя и называют его советским, мы с ними не договоримся…
Россия обречена претендовать на преемственность по отношению к империи просто для того, чтобы сохранить всю целостность и многонациональность в единстве. Если Россия не будет апеллировать к имперскому наследию, она исчезнет просто в силу своей федеративности. Может ли кто‑то из других частей империи претендовать на имперское наследие? Есть на Украине такой концепт, что Российская Империя возникла исключительно благодаря союзу Великороссии и Малороссии, но он не получил большого распространения. Пока Украина претендует на имперское наследие только из материальных соображений. Я думаю, что ждать там какого‑то прояснения не стоит. Когда я говорил о том, что меньшинственный, окраинный пафос может объективно работать на восстановление идеи империи, я опирался на то, что от этнократии в наибольшей степени пострадали сами нации тех стран, где установились этнократические режимы. Не потому, что они не получили доступа к разделу пирога, а потому что этот раздел пирога оказался построенным по архаичному, феодальному принципу. Выхода из примитивного феодализма для них нет. Этнократия ограничивает не только социальную мобильность, но и достигнутый уровень интернационализации, которым пользуется бывшее имперское население.
Разный уровень традиционного или культурного развития мы уже сейчас видим внутри самой Российской Федерации. Бессмысленно отрицать, что Чечня — это отдельное внутреннее царство. Или Мордовия.
