тихонько присел на лавку в тени.
— Чего тебе, Олекса? — наконец соизволил заметить его боярин, закончив молиться.
— Там наши раненые прибыли, Вячеслав Михалыч — подал голос Олекса.
— Все живы?
— Вроде все.
— Тяжёлых нету?
— Нету. Обошлось, и раны не нагноились ни у кого.
— И то ладно… — боярин вздохнул тяжко — Сегодня уж девятнадцатое?
— На двадцатое переваливает.
— Господи… Время идёт, а толку нету! Уж лучше бы мне на стенах рязанских стоять!
— …Нет, не могу я сидеть с ними, Вышатич — княгиня Ижеславская нервно мяла руки, стоя перед окном — Сидят, вышивают… Кому вышивают-то? Хану Батыге ведь всё достанется!
Она замолчала, неотрывно глядя в застеклённое окошко, за которым стыла непроглядная зимняя тьма. Хорошие у князя Владимирского окошки, богатые — всё стекло, слюды и нету нигде…
— Женская доля шить да стирать, мужняя — в поле за своих умирать… — отозвался Ратибор, помолчав.
— И ты! — молодая женщина отвернулась от окна — И ты тож туда! Ровно мы овцы в загоне! Нет, Вышатич, не таковы бабы русские, не знаешь ты нашего нутра…
— Как не знаю — вздохнул витязь — Женатый был. Русская баба тихая да смирная до поры… А как ноздрёй дёргать начнёт — лучше отойти от греха… Порвёт…
В горницу, тяжко ступая, вошёл боярин Вячко. Сел на лавку, повесив голову.
— Вести какие, боярин? — не выдержав, спросила княгиня Лада.
— Вести? Нет вестей… — боярин потёр грудь — Саднит у меня тут… Не сделал… Не внемлет князь Георгий никаким словам, хоть в ногах валяйся. Зря ехал… И людей взял, когда сейчас каждый меч на счету…
— Много ли значат неполных три десятка мечей-то?
— Много, не много… А всё польза. А тут…
Он встал, тоже подошёл к окну.
— Сыны у меня в Рязани, старуха… Дочь с зятем, купец он… А внучку особо жаль… Бывало, за бороду меня теребит — деда, вот мне бы таку бороду! Тебе-то зачем, Машута, спрашиваю? Ну как же, грит, а на горке кататься можно цельный день, и не замёрзнешь…
За окном перекликались ратники, слышался звон железа, коротко заржал конь. Князь Владимирский собирал все рати воедино, срочно отозвав разосланные по городам и весям за данью отряды. Городским жителям вовсю раздавали оружие и брони из княжьих оружейных кладовых, неумелых ратников с утра до ночи учили воинскому искусству.
— Ладно — боярин повернулся к двери — Пойду спать. Завтра уж двадцать первое декабря… Попытаюсь ещё раз достучаться до врат запертых… Вот сердце саднит чего-то…
Ратибор стоял, едва не шатаясь от усталости, и выглядывал в бойницу. Огляделся мельком направо- налево. На узких лесах из тёсаных плах, вглядываясь в узкие бойницы громадного частокола, стоят бородатые, угрюмые мужики. Воспалёнными от пяти дней бессонницы глазами, они смотрят на приближающийся вал воющих низкорослых татар — которая уже атака. Стрелы с тихим жужжанием проносятся над головами, с резким звуком впиваются в частокол. Самим рязанцам отвечать уже нечем — стрелы кончились. Пар от дыхания, удушливая вонь пожарища, тусклый блеск кольчуг немногих уцелевших витязей. А в полуверсте — неуклюжие чудовища китайских камнемётов. Со стен отчётливо видно, как толпа оборванных пленных русичей, подгоняемая татарскими плетями, тянет канаты, как опускается длинное бревно-рычаг, как китайцы катят громадный камень. Китайский мастер взмахивает кувалдой, чека выбита — и, словно повторяя его взмах, взлетает вверх рычаг камнемёта. С шипением валун несётся на город, страшный удар сотрясает частокол. Только бы выдержал!
— … А-а-а… Не надо… Не уходите… Не умирайте…
Витязь проснулся, рука уже привычно сжала черен меча. Опять… И сердце ноет, как тогда…
— А-а-а… Не надо…Больно… А-ах!
Княгиня Лада рывком села на постели, призрачно белея в ночной тьме.
— Вышатич, спишь? — и голос сдавленный, дрожит…
— Нет, госпожа — тотчас отозвался Ратибор.
— Томно мне, Вышатич… Не могу…
— Жарко тут — помолчав, ответил витязь — Топят сильно.
— Не надо, Вышатич. Зачем? Кончается Рязань, я чую.
— Типун тебе на язык! — Ратибор разом сел на своей походной кошме, силясь унять саднившее сердце, и чувствуя, как ледяной холод пробирает сквозь одежду.
— Типун мне на язык — медленно согласилась молодая женщина.
— Да что же это, матушка, ты не ешь-то ничего? Глянь, похудела-то, ведь князь твой тебя любить не будет, коли так и дальше пойдёт…
Княгиня Агафья была искренне расстроена поведением гостьи и напоминала сейчас сердобольную няньку.
— Неможется мне — сама не замечая, княгиня Лада допустила грубость, никак не повеличав великую княгиню, но та сегодня была великодушна.
— Ну ясно, всё взаперти да в тревоге. Ты погуляла бы, что ли… Вон цербер твой из двери выглядывает, тоже застоялся поди, конь дебелый…
Ратибор еле заметно усмехнулся. Понятно, сама великая княгиня Владимирская может говорить кому угодно и что угодно, и грубостью это не назовёшь.
— И то — Лада встала — Благодарствую за хлеб-соль — она поклонилась.
— Ты к обедне пойдёшь ли, милая? — вдогонку спросила Агафья.
Княгиня Лада остановилась в дверях.
— Пойду, госпожа моя.
— Великому князю Владимирскому и Суздальскому Гюргию Всеволодовичу до-о-олгая ле-е-та!
— До-о-олгая ле-е-ета! — согласно грянул хор.
В храме было полно народу, дым от кадильниц и свечей слоился, пронизанный разноцветными солнечными лучами, бьющими из богатых наборных окон венецианского стекла. Княгиня Агафья, стоявшая впереди на шемаханском ковре, морщилась — луч то и дело заглядывал ей в глаз, отвлекая от моления. Рядом с княгиней Агафьей стояла невестка, с мальцом на руках. Малец, в отличие от бабушки, всё своё внимание сосредоточил как раз на солнечном луче, казавшемся в дыму и полусумраке осязаемо плотным. Время от времени малыш протягивал руку и пробовал ухватить луч, и после очередной неудачи озадаченно сопел, сосал палец, но спустя некоторое время повторял попытку. Упорный будет парень, подумал Ратибор.
— …Ниспошли, Господи, Великому князю Владимирскому Гюргию Всеволодовичу победу над всеми ворогами его, и всея земли Владимирской и Суздальской!..
Да, вот это жизненно, подумал витязь. Вот это очень даже хорошо бы. Вот только Господь наш в великой милости своей чаще помогает всё-таки тем, у кого голова на плечах. Хотя, с другой стороны, дурням тоже нередко везёт… Да, но то именно деревенским дурням, и всё больше по мелочам. А князь Владимирский не деревенский дурень, он по-своему очень умный человек. А гордыня — не дурость, данная свыше, а приобретённый порок. Смертный грех, если верить Священному писанию…
