решимости.
№ 25. — 4 марта
Слухи о свадьбе Амелии с г-ном де Фавержем звучат все более правдоподобно; я имею глупость принимать это весьма близко к сердцу. Жермена так долго убеждала весь свет в том, что я не собираюсь жениться на Амелии, а меня боязнь сцен отбросила так далеко назад в сношениях с этой последней, что она легко могла подумать, будто я обращаю на нее внимание лишь забавы ради, и привязаться к мальчишке довольно нелепому, но при этом довольно веселому, который имеет ум под стать ее собственному и ходит за ней по пятам. Дважды она пыталась — сколько это возможно при ее неловкости — вернуться к прежнему и дать мне повод заговорить о моих планах. Я этой возможностью не воспользовался, и она снова отвернулась от меня. Между тем моя нерешительность, возможно, сообщает дополнительные преимущества человеку, который в намерениях своих более тверд и явно больше стремится к женитьбе на Амелии. Все внешние обстоятельства говорят в мою пользу; мне, полагаю, достаточно было бы произнести одно-единственное слово; но если я этого слова не скажу, скоро может оказаться слишком поздно. Сказать же его — значит пойти наперекор здешнему обществу, которое находит этот брак смешным, и Жермене, которая сочтет меня вероломным.
№ 26. — 8 марта
Сплошные сцены, сплошные мученья. Жермена в ярости и последние три дня беспрестанно обрушивает на меня град обвинений, слез и упреков, так что я сам перехожу от безразличия к ярости и от ярости к безразличию. Связь мужчины, который больше не любит, и женщины, которая хочет быть любимой по-прежнему, ужасна. В объяснениях есть нечто столь жестокое — или же столь поверхностное и неопределенное, — что начинаешь стыдиться собственной бесчувственности или делать вид, будто ничего не слышишь. Всегда одно и то же: стоит Жермене почувствовать, что она вот-вот меня потеряет, как она привязывается ко мне еще больше прежнего; долгая привычка распоряжаться всем моим бытием заставляет ее верить, что я непременно к ней вернусь; довольно одной двусмысленной фразы, чтобы ее в этом убедить, а поскольку я все еще по-настоящему ее люблю, страдания, которые она испытывает, не находя во мне чувства, ей необходимого, причиняют мне страшную боль. С другой стороны, ее несправедливость меня возмущает. Когда она уверяет, будто я бросаю ее потому, что она несчастна, я возмущаюсь тем сильнее, что, складывайся ее дела лучше, я с еще большей силой стремился бы обрести независимость. Так я влачу жизнь, не принося счастья ни себе, ни другим. Что до Амелии, то она хочет выйти за меня, это ясно, больше того, только это и ясно. Мои предположения относительно г-на де Фавержа не имели под собой решительно никаких оснований. Но питает ли она ко мне хоть какое-нибудь чувство? Об этом мне до сих пор ничего не известно. Ей не может не льстить мысль о том, что я ее люблю. Однако ничто ни в поведении ее, ни во взглядах, на меня бросаемых, не обличает желания взволновать или смутить меня. Не находись я под прицелом Жермены, я бы давно покончил с этой неизвестностью. Покончил бы я с нею и в другом случае — если бы сам знал наверное, чего именно я хочу. Но с тех пор как, благодаря увлечению Амелией, я научился избегать гнева Жермены или же сносить его хладнокровно, мне кажется, что, пожалуй, лучше всего сделаться свободным и не связывать себя обязательствами новыми и куда более серьезными, нежели те, от которых я стражду ныне. Постоянная жизнь в деревне, если у меня достанет на это сил, если я не найду иного способа порвать с прошлым, или же путешествие по югу Франции, по Италии, по Германии — способы возвратить себе независимость, ничуть не менее надежные, нежели женитьба на Амелии. Стоит мне вообразить Амелию, сделавшуюся моей законной супругой и принимающую моих друзей в имении близ Парижа, как на лбу у меня выступает испарина. Ее неумолчная болтовня; изумление просвещеннейших людей Франции при виде странного союза, мною заключенного; мое раздражение и суровость по отношению к женщине, которая ради меня отказалась от прежней своей жизни, не лишенной приятности, и на которой я имел неосторожность жениться, не питая иллюзий; упреки, которыми я стану осыпать самого себя и которые лишь усугубят мою вину, и без того очевидную, — все это обещает мне жизнь адскую. Будь Амелия очень молода и очень хороша собой, это бы все извинило. Характер мой таков, что мне совершенно необходимо быть правильно понятым теми, кто меня окружает. Быть же предметом их удивления и насмешек для меня невыносимо. Надобно во что бы то ни стало переменить мой образ жизни и возвратиться во Францию, а уж затем на что-либо решиться. Сделать предложение Амелии я успею всегда, лишь бы мне самому этого хотелось; между тем воздух Франции и ее умственный климат вкупе с возобновлением старых знакомств заставят меня, возможно, отказаться от намерения связать себя узами супружества.
№ 27. — 14 марта
Жермена все-таки вывела меня из терпения, и я наговорил ей много резких слов, признался в склонности к Амелии, одним словом, потерял голову. Что за странную власть имеет надо мной эта женщина! Со всеми остальными я могу держать себя в руках. Я осторожен, мягок, уверен в том, что не скажу ничего лишнего: с нею же память о прежних волнениях страсти и беспрестанных тревогах, оскорбления, какими она меня осыпает, несправедливость ее обвинений, настоятельность ее просьб, а главное, ужас, какой внушает мне мысль о вечном пребывании в ее власти, напрочь лишают меня самообладания. Чем дольше длится наша борьба, тем больше поводов у меня чувствовать себя виноватым, а у нее — бранить мой характер. Прежде она вредила мне тем, что вела жизнь бурную и беспорядочную, отводила мне место подчиненное и второстепенное, делала меня мишенью для врагов, вымещавших на мне ненависть, главным предметом которой была она сама. Отныне она будет вредить мне тем, что, желая отомстить, настроит против меня и своих собственных друзей, и тех, с кем ее свел я. Прежде по ее вине жизнь во Франции сделалась для меня опасной, теперь она станет трудной. Меж тем длить нынешнее положение дел, отвечать за ее сумасбродство и ее славу, расплачиваться за ее непоследовательность в делах серьезных и исполнять все ее требования в обстоятельствах повседневных решительно невозможно. Я умру от усталости и волнений. Я имел тысячу случаев расстаться с нею достойно. Я отдал бы полжизни за возможность это сделать: я всегда боялся причинить ей боль и откладывал это решение, теперь же все запуталось до такой степени, что разрыв окончится скандалом, а продолжение связи усугубит страдания.
Впрочем, не следует мне идти на поводу у моего воображения, которое вечно преувеличивает трудности любого предприятия. Разрыв с женщиной, которая известна своей непоследовательностью и которая наотрез отказывается выйти за меня, не должен навлечь на меня всеобщего осуждения. Не следует забывать, что она, хотя бы из тщеславия, не станет открывать, до какой степени безразличия дошел я в своих сношениях с нею. Тщеславие заставит ее объявить, что я поссорился с нею из-за ее нежелания выйти за меня. Наконец, легче снести осуждение общества, чем нынешнее иго. Итак, надобно взять себя в руки и выбрать наилучший способ действия. Очевидно, что чем дольше все это продлится, тем хуже закончится. Я старею; следственно, времени на устройство жизни приятной и покойной остается у меня все меньше. В сорок лет найти жену мне будет еще труднее, чем нынче. В сорок пять одиночество сделается почти неотвратимым. Разрыв восьмилетней связи мучителен, но связь, продлившуюся десять или пятнадцать лет, разорвать еще тяжелее. Очевидно, что следует, стремясь смягчить горе Жермены и сохраняя благопристойность, разорвать нашу связь и ограничиться отношениями чисто дружескими, пусть даже тем самым я уроню себя в ее глазах. Но в то же время следует пойти на некоторые уступки, дабы избежать сцен, во время которых я всегда говорю много лишнего, а затем чувствую себя виноватым. Терпеть мне придется недолго, ибо я твердо решился уехать сразу после возвращения Эжена; какой бы
