крышами бывшей улицы Горького в районе ресторана «Арагви», Дмитрий Налбандян, народный художник СССР, лауреат всех советских премий, включая Ленинскую, Герой Соцтруда и прочая. Я оглядывал огромные рамы с портретами вождей, бывших и нынешних, наброски к ним, медленно продвигаясь к мольберту с большим недописанным полотном. Затем увидел и эту работу, еще не просохшую, но до боли знакомую по сюжету. Был изображен ликующий зал с ликующими представителями разных народов в национальных одеждах, с лицами, обращенными к кремлевской трибуне. А на трибуне стоял Михаил Сергеевич Горбачев, по-сталински аплодирующий навстречу залу. «Полагаете, пригодится?» — спросил я. «Не просто пригодится! — ответил Налбандян. — Уверяю вас, что через год, самое большое полтора, ко мне приедут из Кремля, аккуратно вынесут это полотно из мастерской и прикажут репродуцировать его во всех главных журналах страны, включая ваш…»
Слава богу, что не все прогнозы сбываются…
Моя мать — из старинного русского дворянского рода, а отец — из украинских крестьян. Оба они были беспартийными профессорами-биологами, которые с детства подробно объясняли мне, что ни от природы, ни от людей ничего нельзя добиться насилием. Я рос и формировался среди профессионалов высокого класса, где речь прежде всего шла об умении реализовать себя в деле. О подробностях привходящих, в том числе о национальном происхождении хотя бы кого-то из коллег, речь при мне не заходила ни разу. Позже мне объяснили смысл так называемой пятой графы (национальность) в советских анкетах, но я этим смыслом не проникся. Уважая свои национальные корни, я уважительно чтил и привычки с традициями окружающих меня людей. Поэтому, придя в «Огонек», тут же велел заклеить в анкетах отдела кадров пятую графу и не требовал ее заполнения. Со временем, когда некоторые из сотрудников стали публиковать воспоминания о совместной нашей работе, я узнал, что изъятие пятой графы из анкет удивило их больше всего. Предыдущий огоньковский редактор славился своим антисемитизмом, и, должно быть, на его фоне я выглядел странно. Но понемногу все привыкли. Только Егор Лигачев однажды заметил: «Что-то среди ваших авторов мало киргизских, эстонских и молдавских имен, а некоторых других многовато…» — «Каких?» — спросил я, но Егор Кузьмич не ответил.
Кстати об эстонских именах. Когда в Верховном Совете была создана комиссия по рассмотрению вопроса о независимости прибалтов, меня включили в нее по квоте Эстонии. «Мы хотим, чтобы нас представлял порядочный человек, — сказал эстонский депутат Пальм, — „Огонек“ дает такую гарантию…»
Мы пытались проникнуться опытом предшественников, читали и публиковали многое из не читанного раньше, забытого и утерянного до срока. Люди трудно врастают в переменчивые обстоятельства, во многих случаях они пробуют утянуть за собой привычные, но давно прошедшие времена и сохранить их возле себя навечно. Читая в редакции кипы готовых к публикации рукописей, я натолкнулся в «Дневнике» у Корнея Чуковского на забавную запись о жилом доме, построенном в начале 30-х годов XX века для бывших царских политкаторжан. Корней Иванович с удивлением отмечает, что те настояли, дабы дом был возведен по всем канонам тюремной архитектуры и в окна были вделаны решетки. Согласно свидетельству автора «Мойдодыра», такое жилье заслуженным каторжанам и построили. Нам очень не хотелось возводить новый дом для «Огонька», чтобы в нем все было как в старом, неудобном, но привычном…
Многие коллективы разваливаются, если их объединяет одна только личная преданность руководителю или если они составлены из тихих бездарностей, которые никому не мешают, но и пользу принести не способны. Вспоминаю, каких людей мы постепенно набрали в «Огонек», — с другими бы «прорывный» еженедельник не получился. Даже прослеживая дальнейшие карьеры моих сотрудников, можно понять, что многие из них были незаурядны. Заведующий отделом культуры Владимир Енишерлов стал в дальнейшем первым главным редактором журнала «Наше наследие», бывший ответственный секретарь Александр Елютин в начале XXI века редактировал целый пакет глянцевых изданий для любителей хорошей еды и питья. Артем Боровик возглавил «Совершенно секретно», Владимир Чернов руководил популярными «Семью днями», а позже возвратился в «Огонек», став на время его главным редактором. Издательским домом «Семь дней» и сейчас командует бывший завотделом публицистики «Огонька» Дмитрий Бирюков. Один из активнейших сотрудников этого отдела, Александр Минкин, стал видным публицистом. Долго работавший в отделе культуры литератор Владимир Вигилянский служит сегодня пресс-секретарем Московской патриархии, а заведующий отделом писем Валентин Юмашев стал доверенным лицом первого президента России, а затем и руководителем его администрации, одним из главных государственных деятелей новой России…
Я мог бы назвать еще несколько широко известных имен, но главное в том, что такие люди работали в журнале одновременно. Амбиции били через край, но каждый был занят своим делом и никто никому не мешал. Существовало еще общее дело, которым удалось сплотить ярко одаренные, непохожие личности. Горжусь этим. И тем горжусь, что, когда в 1990 году страну обуял приступ неудержимой свободы и было решено избирать главных редакторов тайным голосованием, коллектив выбрал меня.
В конце 1987 года мы отрядили своего сотрудника Дмитрия Бирюкова вместе с корреспондентом американского еженедельника US News and World Report Джеффом Тримблом в путешествие по Транссибирской железной дороге. Они должны были написать путевые очерки с двух точек зрения, «двумя перьями». Материал Бирюкова я запланировал в номер к 7 ноября — к семидесятилетию Октября. Очерк должен был поведать о переменах в Сибири, доказать, что горбачевская перестройка есть замечательная партийная затея, из которой произойдет счастливая жизнь. Вот такая была банальнейшая «датская» затея, как бы взятка партийному начальству. Дмитрий Бирюков сочинил все, как было ему велено, — в меру торжественно и скучно. Но в материале был абзац, где сообщалось, что, по данным сибирских ученых, уже сегодня шестьдесят из ста сибиряков поддерживают горбачевскую перестройку, то есть революционный процесс пошел в единственно правильном, указанном партией направлении.
Очерк вышел к 7 ноября 1987 года. А в докладе к этой же дате Горбачев сообщил, что все советские люди как один поддерживают перестройку. У него, значит, сто процентов, а у нас на сорок меньше. Он есть лидер партии, которая никогда не ошибается. А мы? Мне тут же позвонил секретарь ЦК по идеологии Александр Яковлев с требованием немедленно убрать Бирюкова из редакции, да еще и с партийным взысканием. В достоверность цифр, ясное дело, никто не вникал (как выяснилось со временем, у горбачевской перестройки сторонников было куда меньше даже бирюковских шестидесяти процентов). В Новосибирск немедленно двинулась грозная комиссия из ЦК для выяснения вопроса о наметившемся там вредном уклоне (позже Яковлев рассказал мне, что Горбачев позвонил ему на рассвете и кричал об антипартийном заговоре в Сибири).
В общем, около года после этого мы скрывали несчастного Бирюкова в недрах отдела информации, усвоив, что чиновничий образ мышления вечен; он только выражается с разной интенсивностью в зависимости от обстоятельств.
В середине восьмидесятых годов XX века я жил в стокгольмском Грандотеле одновременно с приехавшими туда для выступлений американскими актерами Фрэнком Синатрой, Лайзой Миннелли и Сэмми Дэвисом. Звездная троица дала несколько представлений в самом большом зале шведской столицы с огромным успехом. Однажды за завтраком ко мне подсел их администратор и предложил учинить такое же представление в Ленинграде, благо до него из Стокгольма рукой подать. Я ответил, что замысел замечательный, но, мне кажется, идея сможет осуществиться чуть позже, когда в моей стране хоть что-то узнают хотя бы о Синатре и Лайзе. Администратор не сразу поверил, что у нас фильм «Кабаре» видели только на закрытых просмотрах, а Синатру, живого или киношного, знают в основном понаслышке, да и то не везде. Мы ведь столько десятилетий жили отрезанные от человечества, не видели как следует даже фильмов Чаплина, песни «Битлз» ловили сквозь вой глушилок, а современная живопись продолжала быть под запретом. Не верится?
В 1987 году «Огонек» решил устроить в «Олимпийском» дворце спорта концерт «Рок против наркотиков». Поучаствовать в нем согласился Майкл Джексон, шли переговоры с Полом Маккартни, а тогдашняя американская первая леди Нэнси Рейган обещала приехать и выступить перед концертом,
