чужую игру, ведущуюся высоко и серьезно.
Я был достаточно опытен и понимал, что с первого раза не разорвут, поэтому просто ждал, чем все кончится. Кончилось смешно; меня спас член Политбюро товарищ Соломенцев, который с закрытыми глазами дремал все заседание, а затем вскинулся и, не обращая внимания ни на Лигачева, ни на остальных, произнес странную фразу: «Я вчера смотрел телевизор». Я тут же вообразил, как заседало брежневское Политбюро, где такие маразматики были в большинстве. Вот спал человек, спал, а затем проснулся и сказал про телевизор, а мог про птичек или про жизнь на Луне. Соломенцев сорок минут рассказывал про все, что он увидел с телеэкрана, и спас меня, как легендарные гуси некогда спасли Рим своим гоготом. Лигачев скис. После бесконечного соломенцевского монолога он буркнул о важности разговора, который должен поднять, послужить и содействовать, и закрыл заседание. Обошлось.
Мы видим далеко не всё. В частности, не видим того, что нам разглядывать не положено, — президентских помощников, которые зачастую и формируют мнения главы государства. Президенты — люди занятые, газеты им читать некогда, радио с телевизором тоже не очень им видны и слышны. Зато каждое утро на президентский стол попадает тоненькая папочка с выборкой самых главных новостей, и те, кто отбирает сообщения в эту папочку, бывают повлиятельнее министров. «Уже месяцев пять Горбачев не слышал ни одного хорошего слова о вас, — сказал мне как-то Александр Яковлев и после паузы добавил: — Обо мне тоже…» Накануне я как раз встречался с коллективом МГУ в актовом зале университета, отвечал на десятки вопросов, среди которых был один из популярнейших тогда: что думаю о Раисе Максимовне, супруге генсека, и ее роли в управлении государством? «Не уверен, что здесь самое время и место для рассуждений об этом, — сказал я. — Вот, если буду брать интервью у Михаила Сергеевича, то, может быть, и спрошу…» Назавтра мне позвонил Иван Фролов, помощник Горбачева: «Михаил Сергеевич расстроился, что ты сказал в МГУ, будто хочешь побеседовать с ним о поведении Раисы Максимовны. Зачем ты так?» Это же надо было — среди самых важных сообщений сунуть в папку главы государства донос с перевранным изложением сказанного! Горбачев обиделся, а я никогда не узнаю, кто из его помощничков смастерил эту кляузу…
Когда в нашей стране началась директивная борьба с пьянством, многие жизни разрушились. Больше у виноделов. Их заставляли выкорчевывать вековые лозы, уничтожать хранилища вин. Мы в «Огоньке» дали большой материал о главном виноделе Массандры, который повесился, не выдержав разрушения дела всей своей жизни. Статья натворила шуму и от массандровцев на время отстали. Виноделы Массандры как-то отловили меня в Крыму и пригласили в гости, причем на экскурсию, а не на распитие. Виноделы редко бывают азартными бражниками. Мы бродили по знаменитым подвалам, трогали столетние и постарше бутылки, рассуждали о традициях. Показывая коллекционные портвейны, один из научных сотрудников сказал, что недавно к ним с отдыха приезжал Михаил Горбачев с супругой, осматривал погреба, расспрашивал. «А супруга его, — добавил массандровец, — вдруг возьми и ляпни: „Мы вот этого портвейна, Миша, не пробовали. Попроси бутылочку…“». «Что же Михаил Сергеевич?» — спросил я. «А ничего, — ответил винодел. — Покраснел немного, постоял, поковырял пробку, а потом буркнул, не оборачиваясь: „Помолчала бы…“». Он ведь приезжал, чтобы посоветоваться, можно ли Массандру перевести с выпуска вин на производство фруктовых соков.
Через несколько месяцев мне довелось быть на Кипре, и тамошние члены правительства рассказали, что им предложили вместо вин поставлять в нашу страну виноградный сок по той же цене. Что было самой странной и выгодной сделкой для острова за много лет.
Ах, эти супруги… «Огонек» с издательством «Прогресс» проводил встречу по поводу новых публикаций о демократических реформах. Участвовал по нашему приглашению и академик Сахаров. Он пришел со своей женой Еленой Боннэр и скромно сел в углу. Я пригласил Андрея Дмитриевича в президиум. «Мы будем сидеть здесь», — сказала Боннэр безапеляционно. «Когда вы хотите выступить?» — наклонился я к Сахарову. «Он пока что не будет выступать», — ответила Боннэр. В разгар заседания супруга академика протиснулась ко мне и сказала: «Сахаров готов выступить через одного человека». Я сделал все, как она велела…
При Горбачеве свободу слова пробовали дозировать, как лекарство. Открываю наугад один из блокнотов с записями инструктажей в ЦК. Совещание в отделе пропаганды у заместителя заведующего Альберта Власова. 4 августа 1988 года, 4 часа дня. Редакторы предупреждены, что цензура снимет любое упоминание о двадцатилетии подавления «пражской весны». Ни в одной газете, ни в одном журнале не должно быть ни строчки. Также: не нагнетать афганскую тему, не заострять разговор об Афганистане. В стране 35 тысяч вдов и сирот — не надо их волновать. И так далее…
23 сентября, 11 утра. У Горбачева. Первая реплика: «Здесь многие хотели бы меня покритиковать, но сейчас я вам этого не позволю». Ответная реплика главного редактора «Правды» Виктора Афанасьева: «Не дошли мы еще, Михаил Сергеевич, до того, чтобы Генерального секретаря критиковать!» И так далее…
22 января 1988 года в ленинградском концертном зале «Октябрьский» состоялся наш совместный с Евгением Евтушенко вечер. Одно отделение было моим, другое — его. Народу в зал набилось выше крыши, интерес был огромным, и публика собралась неагрессивная. Мы рассказывали, читали стихи, отвечали на вопросы. В одной из записок, адресованных мне, спрашивали, что я думаю о недавнем выступлении министра обороны страны маршала Язова, который тряс номером «Огонька» в телекадре и кричал, что эту гадость порядочные люди в руки брать не должны. Стараясь быть предельно тактичным, я порассуждал о демократизации и о том, что в наше время каждый имеет право читать все, что хочет. Кроме того, сказал, что смягчение нравов происходит во всем мире, почему я надеюсь, что из нашей победоносной армии скоро уберут самые большие ракеты и самых больших дураков. Ни фамилий, ни должностей я не называл. Тем не менее назавтра, когда прямо с вокзала, из вагона «Красной стрелы», я прибыл в редакцию, меня ошарашила трезвонящая «вертушка». Это был Горбачев. «Ты что делаешь?» — сурово спросил он. «Думаю о вас», — грустно ответил я. «Сию минуту марш ко мне!..»
В кабинете на шестом этаже «Первого подъезда» присутствовали сам генсек, его помощник Иван Фролов, а также секретарь ЦК по идеологии Александр Яковлев. Михаил Сергеевич, увидев меня, стал витиевато материться, попутно разъясняя, кто есть лидер перестройки, а также напоминая о своем праве работать с теми, кому он верит и с кем хочет работать. Я слушал со смиренно опущенным взором, потому что программа нашего свидания, судя по всему, предвидела только этот назидательный монолог. Отругав меня, Горбачев снизил тон, взял обещание, что я больше никогда не буду, и велел убираться прочь. Яковлев поднялся из-за стола вместе со мной; мы выходили вместе. В укромном местечке приемной он шепнул: «Поняли, в чем дело?» Я отрицательно покачал головой. «Через два часа будет заседание Политбюро, где министры обороны и госбезопасности потребуют вас уволить. Горбачев пообещал поговорить с вами и дать вам последний шанс. Это он кричал для них…» — И Яковлев повел рукой куда-то в сторону потолка.
Мне стало не страшно, а обидно. Глава мощнейшей державы вынужден был оправдываться перед кем-то, на какие-то микрофоны — прямо не верилось…
Я вспомнил об этом разговоре через несколько лет, когда увидел интервью с Борисом Березовским, который рассказал, что в годы, когда он жил в России, плотно сотрудничая с ельцинской администрацией, ему приходилось посещать руководство ФСБ на Лубянке. В моменты самых доверительных бесед председатель ФСБ России выводил его на лифтовую площадку как бы на всякий случай, опасаясь подслушивания.
До сих пор пытаюсь понять, кто же этот всемогущий всезнайка, развесивший свои уши над самыми главными кабинетами. Вы не знаете?
Мир полон метафор. В 1988 году меня нарекли International Editor of the Year (впервые на советских просторах редактор получил это ежегодное звание, этакого журналистского «Оскара»), вручили по этому случаю в ООН медную доску с гравировкой и пригласили в поездку по США. В самом начале вояжа меня свозили на ферму в штате Иллинойс, где владелец только что соорудил большой элеватор. Поскольку с элеваторной крыши открывался замечательный вид на множество миль, фермер с ходу предложил мне и
