— А я буду много-много наедаться, и мне попадется.
— Правильно.
— Папа, а тебе когда-нибудь попадался счастливый пельмень?
— Нет.
— Бедненький. А мне всегда попадается. И в том году, и в позатом, и в позапозатом. Знаешь, что нужно сделать, если попадется? Желание загадать.
— Думаешь, сбудется?
— У меня всегда сбывается. Мамочка, я придумал, давай сделаем четыре счастливых пельменя: для тебя, для меня, для папы и для бабушки Варвары, чтобы у всех желания сбылись.
— Давай. Только знаешь, все эти пельмени могут оказаться у одного человека.
Зямочка кладет голову на руки. Задумывается. Господи! Как он похож на Лазаря. Он даже голову также клал на руки, когда задумывался. Отчего это происходит? Одинаковая внешность, походка, движения. Словно один и тот же человек с разницей в двадцать семь лет.
— Я придумал! Если мне попадется первый пельмень, я его съем, а второй отдам тебе, а третий — папе, а четвертый — бабушке Варваре, а пятый — Кузьме.
— Коту-то зачем пельмень с чесноком?
— У Кузьмы тоже есть новогоднее желание.
Желтые прозрачные капли бараньего жира плавают в горячем молоке. Пахнет лекарствами, кислым тестом, влажным козьим пухом. Гриша пьет горячее молоко. У него опять обострение туберкулеза. Ему невкусно. Он морщится, отставляет стакан.
— Гришенька, ну что ты, как ребенок. Выпей залпом.
— Пусть чуть остынет. Иди сюда. Иди ко мне.
Подхожу. Сажусь рядом.
— Рахиль, ты… ты такая красивая, как царица Эстер.
Ты стала еще красивее за эти годы. Рахиля… ты… ты не бросишь меня?
— Почему? Почему ты подумал об этом?
— Не знаю… Мне сегодня снилась Польша. Я кружил, кружил тебя на руках. Помнишь нашу сосну над обрывом? Сосну с двойным стволом. Такую странную сосну, как будто двое влюбленных.
— Ой! Гришенька! Мне же надо сбегать на работу в ателье. Я совсем забыла. В три часа привезут сосны.
Дома поставим. Нарядим.
— Нет! Нет! Не надо дома сосну ставить! Нет! Он сжимает горячей рукой мое запястье. Мне больно. Очень больно.
— Почему? Гриша, почему?
— Я не могу тебе объяснить. Это лесоповал. Сосны… Сосны… Я ненавижу сосны. Запах смолы. Желтые слезы. Пять лет я рубил, рубил, рубил их стволы, и они плакали, плакали! Желтыми слезами… Не надо! Прошу тебя…
— А что же мы скажем Зямочке? Он так ждет!
— Я придумаю сказку о маленькой сосне, которую хотели срубить, но она плакала, плакала, и ее пожалели…
Гриша прижимается горячим лбом к моей щеке. Я глажу его мягкие волосы, такие родные, такие знакомые с детства. Я целую его худые плечи, горячие ладони. Я люблю его! Это не правда, что я просто жалею его. Это не жалость! Это любовь… А Лазарь? Разве можно любить двух мужчин сразу! Господи! Как я была бы счастлива увидеть Гришу через пять лет в субботу на площади Ленина, если бы я не знала Лазаря. Зачем? Зачем он появился в моей жизни? Зачем он баюкал меня на руках и целовал долго-долго до безумия…
— Рахиля! Знаешь, какое желание я загадаю, если мне попадется счастливый пельмень?
— Какое?
— Снова стать сильным, чтобы кружить тебя на руках, как в Польше долго-долго, до звездочек в глазах.
Гриша читает мои мысли. Я помню нашу детскую игру. Он уезжал в другой город, я думала о нем, запоминала день, час, минуту. Он знал, когда это происходило. Чувствовал Приезжал и называл. Время всегда совпадало.
Зямочка летает в голубом небе. Чудесный осенний воздух звенит его смехом. Тысячи невидимых серебряных колокольчиков разлетаются вокруг меня, Лазаря, вокруг огромных сосен.
— А еще выше можете? Можете, дядя Лазарь?
— Могу! Могу! Могу!
Я подшиваю толстое солдатское сукно. Лазарь привез Зямочке настоящий военный костюм: брюки, гимнастерку, шинель, пилотку, ремень с золотой пряжкой. Все почти впору. Полковой портной шил по заказу. Зямочка восторге. Он просто захлебывается от счастья.
— Мама! Мамочка, когда мы вернемся в город?
— Скоро. Через два дня.
— Скорей бы. Я пойду в нем гулять, да? Я пойду в нем с папой смотреть Тарзана!
Утро. Свежо. Зябко. Запахиваю лесниковую фуфайку. Желтые сосновые иголки мягко потрескивают под ногами. Кажется, я взлечу сейчас, как Зямочка, и увижу тайгу, и озеро, и Лазаря. Крикну им с высоты:
— Смотрите! Смотрите! Я летаю, как лесная фея.
Они идут по тропинке. Отец и сын. Лазарь подпрыгивает, повисает на сосновой ветви. Подтягивается.
— Десять, одиннадцать, двенадцать. Дядя Лазарь, я дальше еще не умею считать по-русски.
— А по-еврейски?
— Умею.
— Давай.
Считает.
— А теперь и по-еврейски не умею.
— По-какому еще умеешь?
— По-английски.
— Валяй!
— Твенти ван, твенти ту, твенти все.
— Что все?
— Все. Больше ни по-какому не умею.
Я прижимаюсь лбом к старой сосне. Холодная кора. Трещины. Борозды. Маленький жучок выползает из бугристого углубления. Спешит, спешит. Вверх, вниз. Зачем? Это его жизнь. Его сон. Его хлеб… Господи! Господи! Что мне делать? Через два дня мы вернемся в Омск к Грише, и этот волшебный сон кончится. Я должна сказать мужу правду. Всю… Всю историю. Что Зямочка — не ямочка, что я — не я, не та Рахиль, которую он… не та, что у меня есть другой мужчина, что мы уезжаем в Германию, что все кончено… Жучок заползает в свою норку. Я чувствую кончиками пальцев шершавое сосновое туловище. Мне страшно. Это подлость! Подлость! Бросить его одного. Он даже в Польшу не может вернуться. А если бы разрешили? Кто там остался? Никого. Всех убили. Всех. Всех… Я вижу мальчика в бархатной ермолке. Он протягивает мне на ладони маленькую белую балеринку на круглом зеркальце. Подставляет серебряный цилиндрик. Балеринка плавно скользит по стеклу.
— Гришка! Откуда она у тебя?
— Купил.
— Где ты взял деньги?
— Жигу продал.
— Своего любимого ежика!
— Я хотел подарить тебе ее. Ты мечтала.
