Генерал вздохнул: было так хорошо сидеть в тепле, слушать знакомые остроты доктора, чуть-чуть дремать, закрыв глаза, прислушиваться к тихому пению белой замети, к далекому захлебывающемуся причитанию солдатской матери и к тихо ноющей боли сердца. Никуда не хотелось.
— Я должен доехать в окопы, — прибавил он.
— Зачем это? из любопытства? — спросил доктор.
Генерал и сам не знал хорошенько — зачем? Конечно, больше из любопытства. Но было совестно в этом сознаться. И он сказал с значительным выражением:
— Есть у меня бутылка коньяку…
Все трое — доктор, подпоручик и прапорщик — прижав к груди карты, в радостном изумлении затянули: а-а-а! — и долго не переставали. Генерал смутился.
— Хор-ро-шее дело! — воскликнул доктор.
— Двести тысяч выиграть — вот какое это дело! — растроганным голосом прибавил подпоручик.
— Господа, бутылка все-таки предназначена в окопы, — тоном извинения сказал генерал, и смущенно поскреб голову.
— Мы пойдем за ней хоть в геену огненную! — воскликнул прапорщик.
Два заметенных снегом всадника мелькнули в окне и остановились перед халупой. Слез с коня один — тот, что был в полушубке, видимо — офицер. Он постучал ногами в чулане, отряхая снег, и вошел в комнату.
— Веселая погодка? а? — простуженным голосом спросил он, разматывая башлык, и ласково прибавить длинное пряное словцо. Вышло это у него сочно, кругло и весело.
Игроки отложили карты, — неловко играть при старшем по чину, а вошедший был штаб-офицер. Он обобрал сосульки с усов, поздоровался со всеми за руку и попросил подпоручика вызвать по телефону штаб дивизии.
— Ведь не идиотство ли? — говорил он, принимая от прапорщика стакан чаю: — в двух шагах ничего не видать — ни противнику, ни нам, одинаково. Нет! смена по уставу — ночью! Но как теперь ночью вести роты? Куда зайдешь? Нет! правило, видите ли, как можно! И вот довел-таки до ночи…
Он пересыпал свою речь крепкими словцами, но звучали они у него благодушно и забавно, и в смышленых серо-голубых глазах его не переставал играть юмористический огонек привычного балагура. Так же весело и свободно он говорил и со штабом по телефону, хотя по временам отвечал кому-то почтительно:
— Слушаю, ваше п-ство…
Доктор Петропавловский вполголоса, чрезвычайно благожелательным тоном, сказал генералу:
— Значит, вам не к чему теперь в окопы… Вот, полковник, — обернулся он к веселому подполковнику: — уполномоченный нашего отряда… никак не удержим: дай не дай, в окопы еду…
— Пожалуй, сейчас оно любопытно, — сказал серьезно подполковник: — но смена, показать некому. Вы как-нибудь после приезжайте, милости просим…
— Видите ли, есть у него бутылка коньяку, — продолжал доктор, скашивая глаза на карман генераловой черкески.
— Дело не вредное…
— И вот он… не хотел бы везти ее обратно…
— Но придется, — вздохнул генерал.
Доктор изумленно остановился, окаменел. Засмеялись.
— Неужели повезете?
— Повезу, — твердо сказал генерал.
… К вечеру в самом деле убился ветер, — стало тише. Осела белая муть. Посветлели поля и лежали просторные, холодные, чистые. Прошли на позиции батальоны 8-го полка. Свежие, одетые в сухое, отдохнувшие солдаты шли бодро, весело, перебрасывались шутками, и было что-то бодро волнующее в этом неторопливом, ровном людском потоке, в широком шуршании и шорохе шагов, в смутном жужжании говора.
Генерал возвращался назад вместе с веселым подполковником. Говорили о солдате. Подполковник выказывал свой взгляд отрывочными фразами, говорил немного, но вдумчиво, серьезно, неожиданно мягким, теплым тоном, без крепких словечек.
— Не всех досчитаемся — да, жаль. Но что ж? В порядке вещей. А у противника? То же самое. А может быть, и хуже. Вчера наши на заставу наткнулись — человек семь и идти не годились, остальных привели — чуть живы… Я уверен, Скобелев именно теперь бы и пошел в атаку — даже вот с этакими сопляками…
Они объезжали кучку немудрящих воинов в мокрых шинелях и растоптанных валенках, — десятка с три или четыре. Солдаты медленно, понуро тянулись гуськом, ныряя в сугробах, — мокрые шинели подмерзли, обледенели и погромыхивали, как пустые кубышки.
— Какой роты? — крикнул подполковник.
Пестрые голоса недружно ответили что-то пестрое. Генерал расслышал в хвосте:
— Тринадцатой, вашбродь!.. Сямой!..
Подполковник окинул их долгим, понимающим, хозяйственным взглядом. Помолчал.
— Чудо-богатыри… — проговорил он ласково и добавил четкое многоэтажное слово.
— Роты теперь, поди, уж на месте, обсушиваются, приводят себя в порядок, а вы ползете, как…
Обледеневшие шинели-колокола стояли, апатично-покорные, усталые, почтительно-равнодушные к этому отеческому нравоучению. Изредка шмурыгали носами.
— Доблестные герои! — помолчав, воскликнул подполковник и опять прибавил крепкое словцо: — Христолюбивое воинство!.. Оплот отечества!..
Он артистически-ловко, отчетливо, весело сочетал возвышенный стиль с неожиданными зазвонистыми выражениями, — неискоренимый юморист и великолепный мастер чувствовался в причудливых узорах этой забавной словесности. Непередаваемый живописный комизм разлит был и в его апатичных слушателях. Минуты две или три, пока подполковник высыпал, размеренно и отчетливо, свой богатый словесный запас, они стояли очарованные и недвижно созерцательные, как стоит в летний день на песчаной косе или в обмелевшей речонке стадо телят и, завороженное знакомой мелодией, слушает переливчатые голоса тростяных дудочек, на которых играет босоногий пастушок.
И когда подполковник, исчерпав свой веселый лексикон, тронул тощую свою кобылицу и порысил дальше, чудо-богатыри загремели обледенелыми шинелями и тоже тронулись вслед за ним. Генерал, объезжая их, слышал, как кто-то, шмурыгнув носом, с почтительным восхищением протянул:
— Ну и зе-ле-нил!..
VI. 3ося
За годы войны Зося стала совсем военным человеком. Звиняч не раз переходил из рук в руки, деться было некуда, пришлось побывать под обстрелом, пережить дни отчаяния и бесприютности, видеть разорение насиженного гнезда, хватить голоду и холоду.
Но на живом все зарастает. Затянулись, заросли и раны детского сердечка. И в самой разоренности родного угла, в бивуачной тесноте, непристалости, для маленькой Зоси была своя прелесть. Она искренне не понимала, почему иногда мать ходит-ходит, да вдруг всплеснет руками и навзрыд зарыдает над разбитым роялем. Почему порой отец качает безвременно поседевшей головой так горестно и безнадежно, и тихо, угасающим голосом, кого-то жалобно убеждая, повторяет:
— Божья воля… Божья воля…
Зося ко всему приспособилась быстро и была довольна. Мать не раз печально говорила, что вот уже семь лет девочке, а она и читать не умеет. Зося не находила в этом большой беды. Другое дело — башмаки прохудились, но и это претерпеть можно, как можно приучить себя спать на двух стульях или в уголку на полу, рядком с Теклей, от которой так тепло пахнет коровьим хлевом. А утром добыть у повара Новикова горячей вареной картошки с крупной солью и бежать за костел, смотреть солдатское ученье, слушать солдатские песни и маршировать в ногу с ротой, когда она идет на обед.
