— Я не знаю, зачем, но я все хотел… очень хотел увидеть вас… Пройдемся немножко?
— Да как же… Ведь девчата далеко ушли… Еще заметят…
— Ну — ничего! На минутку…
Мы сели на лавочке у какого-то палисадника. Я поглядел на свою собеседницу — она так близко была теперь ко мне, как никогда прежде. Цветок в волосах, какой-то блестящий пояс, кружева на груди и вокруг тонкой шеи — все мне показалось в ней так прелестно и мило.
— Говорите, зачем вы меня ждали? — спросила она, и то бессознательное кокетство, которое присуще всем женщинам, как бы ни были они различны по рождению, воспитанию и положению, засветилось в ее глазах, глядевших на меня вбок и слегка исподлобья.
Вместо ответа я молча обнял ее и поцеловал.
— Вот как! — воскликнула она и засмеялась, блеснув своими мелкими зубами.
Я крепче охватил ее руками и потянул к себе. Она не сопротивлялась и спрятала лицо у меня на груди.
— Будешь любить меня? Будешь? Да? — спрашивал я ее шепотом, сжимая в своих руках ее тонкий, гибкий стан.
Она молчала и не подымала лица от моей груди, и, когда я нагибался, белокурые ее волосы щекотали мое лицо.
— Мне чего вас любить, я и так вас люблю… — сказала она, наконец, и, обвив руками мою шею, прижалась к плечу…
Стало рассветать. По дворам зашевелились бабы, начали доить коров. Песни девчат слабо доносились издали.
— Пора домой, — сказала Катя, — теперь девки хватятся, куда, мол, делась, — чего им говорить? Прощайте…
— Нет, до свидания.
— Ну, до свидания!
— Когда?
— Как-нибудь на днях. Выйду на угол, замечайте…
Я пришел домой, словно опьяненный, и все улыбался глупой, блаженной улыбкой. Я не ложился еще спать и не лягу… Конечно, все это глупо, может быть. Может быть, и не совсем хорошо? Но… не хочется думать… Хочется только жить…
19 июля
Теперь мы встречаемся часто. По вечерам я выхожу за ворота, сажусь на лавочку и жду. Вот какая-то тень вырастает на углу. Я иду ей навстречу. Из-под большого черного шерстяного платка выглядывает сухощавое миленькое личико и беззвучно смеется. Мы идем в наш училищный сад, садимся на скамейке, болтаем, т. е. она болтает, смеется, пугается всякого шороха и тут же, когда страх прошел, начинает без всякого опасения напевать песенку. Голосок у нее тоненький, как звон серебряного колокольчика.
Я люблю держать на коленях эту худенькую, изящную певунью, люблю чувствовать вокруг своей шеи ее руку, люблю ее серебристый голосок, смех, пенье… Иногда все переговорено… Ей скучно. Молчим. Она охватит меня руками и задремлет. Я сижу… Оно и не совсем удобно и весело сидеть так, но мне нравится смотреть на ее бледное лицо с закрытыми глазами и вздрагивающими изредка губами. Есть в ней что-то нервное и, кажется, несколько болезненное. Во сне она внезапно и сильно вздрагивает, потом просыпается и еще крепче хватается за мою шею…
— Сейчас скамейка под нами обломилась… Во сне… Я как полечу!.. говорит она испуганно.
Потом она опять усаживается поудобней на моих коленях и снова начинает дремать.
— Вам не больно? — спрашивает она иногда и тут же прибавляет: — Да все равно, вы не признаетесь, а я — все равно — не слезу… Буду спать! Как час пробьет, разбудите: домой пойду.
Она приходила ко мне часов в одиннадцать. Из дома уходила тайком, через окно… Оригинальное и занимательное существо. В ней много удали и поэзии: ее воззрения на жизнь просты, ясны и смелы. И, несмотря на кривые толки о ней по станице, она только странная, своеобразная, но безукоризненная и гордая девушка…
— У вас, Катя, много поклонников? — спросил я однажды.
— А что?
— По праздникам за вами всегда толпа…
— О, они за мной, как собаки, все бегают! — сказала она с довольной улыбкой.
— Вам это нравится?
— Да… Я люблю кавалеров сроду.
— А не хорошо говорят об этом на станице…
— Это старушонки-то? Язычницы там разные?.. А о ком они хорошо скажут! Ведьмы! Всех оговорят, никого не оставят… Только из кавалеров уж никто мною не похвалится… Они так потому за мной и бегают, что я ни с кем из них особенно не ватажусь… Все мне равны.
— Разве вам никто из них не нравится?
— Ну их! Щиплются, проклятые, да как медведи: поймает — мять начнет…
Что хорошего! А Климка — так раз укусил меня за плечо… «Я, — говорит, — любя»… Хороша любовь: неделю целую плечо болело!
— А знают они, что вы со мной видитесь?
— Н-ну!.. Разве вы им сказали?
Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами.
— Нет, — успокоил я ее.
— Тут бы было! Климка раз увидел, что я с Тимофеем поздно сидела, так он и то говорит: «Меня как громом вдарило! Целый день ходил как оглушенный!..» Если бы узнали, что я к вам прихожу, так и вовсе бы. Они ведь вас не знают, какой вы есть человек, а я знаю. К ним я не пошла бы так вот, как к вам, — поверить им нельзя…
— А мне можно?
— Вам можно.
Она обхватила руками мою шею и, близко заглядывая мне в глаза, заговорила шепотом:
— Вас по глазам видать, что не насмеетесь и не обидите… Я как взгляну вам в глаза, так все хочется смеяться!..
И она засмеялась, сверкая глазами… В ней точно сидит прехорошенький, задорный чертенок… Когда она принимается порывисто целовать мои глаза, приговаривая разные нежные названия, я погружаюсь в какой-то чудный туман; кровь вспыхивает, голова кружится, и мучительно-сладкая, блаженная боль схватывает мое сердце… Я забываю обо всем… И мне хочется этой ласки без конца, и хочется защитить ее от чего-то…
Вчера она мне сказала как-то особенно просто:
— За меня сваты приезжали. С Фролова хутора. Говорят, богато живут. Отец с матерью все уговаривают меня.
— Ну и что же?
— Ничего. Сказала: из станицы никуда не пойду. Они говорят: «Ну и за Климкой тебе не быть, за голышом». Я говорю: «И не желаю»…
— А Климка разве сватался? — спросил я с удивлением.
— О-о! Об Святой еще присылал сватов. Отказали.
— Он вам нравится?
— Нет. Только из всех ребят он лучше. Сила, как у быка: подхватит меня, как перышко! А когда на кулачках выйдет драться, так уж никогда не побежит, хоть сколько человек а него насядут… Я люблю таких. Простой совести. Песни как играет! С ним так бы и играла: легко, не устанешь… Только — бедный: гол как сокол! И по старой вере… Да он в нашу веру перешел бы, кабы меня отдали за него.
— Мне будет грустно, когда вы выйдете замуж, Катя, — сказал я.
Она недоверчиво улыбнулась и сказала:
— Неправда ваша!
