VI
Прошло как будто и немного времени — каких-нибудь пять-шесть месяцев, — но за этот срок даже в глухих углах создались неожиданные, ослепительные карьеры, расцвели местные знаменитости. И не только расцвели, но, достигнув мыслимых вершин славы, успели уже и низвергнуться в пучину свиста и враждебных криков изменчивой толпы. Бурно-стремительный темп событий, как вихрь-круговорот, закружил в своем беге весь придорожный сор, вынес наверх куриное перо, солому, перекати-поле, клочок собачьей шерсти, забил пылью глаза и нос, наполнил свет шумом, мутью… Эффект значительный — и снова сор кругом, даже там, где доселе было опрятно и чисто…
Поначалу, в момент первых шагов революции, в пору гражданского ликования и гражданских празднеств, бразды правления и распоряжения у нас попали в руки сапожника Тулейкина. Именно он, доселе рядовой представитель сапожного цеха, неожиданно оказался человеком инициативы и собрал граждан — при первом известии о перевороте — на общественное молебствие. Именно он произвел сбор бумажных семиток и копеек в свой картуз на предмет посылки телеграфных приветствий разным учреждениям и лицам. И таким образом выдвинулся — в несколько необычном, но в условиях революционного времени всеми признанном звании «председателя общественных молебствий» — в вожди народа при дальнейшем «расширении и углублении» революции в наших местах.
Это расширение и углубление началось с действий сравнительно невинных на посторонний взгляд — с манифестаций и молебствований. Но вскоре все присутственные места и все должностные лица, особенно начальники учебных заведений, увидели, что бремя нового режима порой столь же тяжко и неудобоносимо, как и злополучная <ноша> старого порядка. Чуть не через день все учреждения получали циркулярное предписание — за подписью «Председатель общественных молебствий Тулейкин» — пожаловать на молебствие сегодня на старой площади, завтра на базаре, на следующий день — в Воскресенской церкви… И так как уклонение, при повышенном настроении народной массы, руководимой Тулейкиным, могло быть истолковано как приверженность старому режиму, то директора и начальницы учебных заведений покорно выстраивали в пары своих питомцев, председатель суда отменял заседания, казначейство прекращало операции, магазины и торговые заведения — закрывались, и все граждане, без различия возрастов и положения, тянулись к указанному часу то на старую площадь, то на нижний базар.
Пролетарское празднование — 1 мая (по новому стилю) — Тулейкин пропустил было. Узнал по отчетам газет о состоявшихся празднествах в городах и ахнул: как же так мы опростоволосились?
И хоть не очень удобно было назначать его задним числом — назначил на 30 апреля. «Чем мы хуже людей?» А соседняя большая слобода при железной дороге вовремя «переставила календарь» и вовремя отпраздновала пролетарскую маевку, чем очень-таки возгордилась перед нами. Правда, не всё гладко вышло у нее с этим праздником, потому что хуторские казаки и хохлы, приезжавшие за покупками, подняли бунт по случаю закрытия торговли в будний, по их мнению, день.
— Время рабочее, один день год кормит, а вы тут с митингами… Давай сюда комиссара!
Комиссар, взъерошенный и угнетенный человек, долго и напрасно махал руками, убеждал и доказывал.
— Праздник всего трудящего мира!..
— Мы — православные, мы — не католики!..
— Гражданский праздник…
— Ну, мы — не граждане, мы — землеробы, народы степные, неграмотные… Нас работа ждет.
Торговцы были на стороне землеробов, приказчики держались пролетарской табели. И когда землеробы, перемигнувшись с купцами, попробовали сделать нужные покупки в открытых на одну осьмую дверях, явился комитет, явилась милиция и — пресекла. Правда, милицию при этом слегка помяли, но пролетарский праздник при этом удалось-таки отстоять от нарушения.
Наша первомайская манифестация 30 апреля, с флагами и плакатами, вышла не совсем удачной, потому что день выдался холодный, ветреный и пыльный. К смотру, однако, явились все местные учреждения, союзы, партии, общества и гражданские группы с соответствующими плакатами из кумача. Трудовой элемент с плакатом, гласящем о 8-мичасовом рабочем дне, был представлен хромым Жаровым, местным портным, почтальоном Забазновым, из кузнецов ушедшим в почтальоны по соображениям, связанным с военной повинностью, и самим Тулейкиным с кумачной лентой через плечо. В сущности, требование 8-мичасового рабочего дня было направлено ими к самим же себе, ибо и Жаров, и Тулейкин — оба могли не обинуясь сказать о себе своему рабочему инструменту — игле и шилу, — как пахарь Кольцов своей сивке:
Но раз полагалось по этикету, чтобы был налицо плакат о 8-мичасовом рабочем дне, — он и был.
Под полотном «Свободный и независимый суд» тяжело и уныло ковылял почтенный бородач — председатель местного окружного суда — и два товарища прокурора, а немножко в сторонке, по тротуару, — прочие чины магистратуры и прокуратуры.
Варечка Дурасова, посиневшая от холода, в прозрачной кофточке и чрезвычайно короткой юбочке, шла под плакатом «Равноправие женщин».
Над гимназическим оркестром колыхался портрет Керенского, на скорую руку изображенный доморощенным художником. Реалисты взбодрили изображение носатого господина в шляпе, которого одни считали за Чхеидзе, другие — за кн. Львова[13]. От порывов ветра мотались из стороны в сторону и еще какие-то изображения, смятые и запудренные пылью. Никто не мог пояснить, какие деятели и борцы были увековечены на них. Старушки у церковной ограды, оставшиеся при старых воззрениях, подсчитали эти потрепанные лики и сказали:
— Один царь был — не показалось что-то, теперь сразу восемь стало, а будет ли толк какой?.. О-о, Господи!..
Полагалось быть речам — были речи. Оказался приезжий оратор — говорили, из ссыльных или из эмигрантов: человек, во всяком случае, очень тощего вида — несомненно, долго голодал. Он выкрикивал какие-то слова, тотчас уносимые ветром вместе с сухим конским навозом, и совал во все стороны кулаками. Эта горячая жестикуляция произвела наибольшее впечатление на граждан.
— Вот, брат, — почтительно говорил около меня слушатель с льняным пучком на подбородке соседу, — здoрово руками махает!
— Н-да… о свободе… иначе как же…
— Стакан взял в руки и воду расплескал на пиньжак… Смеху!
Так вступал в обиход тихой нашей жизни «завоеванный» новый строй, открыв шествие свое общественными молебствиями и празднествами. Внове и в умеренном количестве манифестации и публичные молебствия не представлялись удручительными. Но когда разохотившиеся руководители, вчерашние обыватели, нынешние граждане, всю свою энергию направили в сторону торжества, все почувствовали тоску и недоумение. Что же это, в самом деле? Дети бросили учиться, ходят лишь по улице с красными флагами да орут песни, Тулейкин перестал шить сапоги, пишет лишь свои приказы о молебствиях, почтальоны махнули рукой на доставку писем, прочий мелкий должностной люд почувствовал необычайный зуд красноречия, писарьки и темные ходатаи по делам громят в речах старый режим, мародеров тыла и какую-то буржуазию… И всё одно и то же изо дня в день… Пора бы уж остепениться, отдохнуть от праздников и митингов за простым, нужным, будничным делом… Теперь уж всё на виду, всё пойдет гладко, стройно, разумно, новый порядок выметет продажность, воровство, безответственность, устранит разруху — пойдет на поправку родная страна…
По наивности и невежеству в нашем углу почти все думали, что в особом углублении и расширении
