скрыто в огромных ямах, ярах и буераках, издающих и сейчас еще тяжелый трупный запах. Может намекнуть на ту потрясающую симфонию младенческого крика, предсмертного хрипения, треска пламени и воплей отчаяния, которые смолкли в этих обгоревших развалинах, — тот ужас надругательств, который застыл в безумных взорах сироток-девочек, без присмотра бродящих ныне по хуторским улицам.
Беспристрастный протокол даст сухие цифры: скажет, что в Усть-Медведице по подсчету самого трибунала 23 дивизии, застрелено свыше трех тысяч контрреволюционеров.
Протокол подведет итоги планомерного опыта тов. Троцкого в Урюпине: около девяти тысяч расстрелянных…
Я пройду пока мимо этого языка действительности, мимо этих потрясающих цифр, этих леденящих ужасов. Бледны и немощны пред ними всякие слова, всякие краски. В беглых, бессистемных впечатлениях я попробую передать только мелкие осколки разбитого зеркала жизни, те черты новой обыденности, которые провело пятимесячное господство большевизма на старом, привычно-знакомом, милом и постылом, во всяком случае родном облике станичного и хуторского быта.
Сперва все шло по-хорошему. 18 января красные обстреляли станицу, выпустили по ней свыше сотни снарядов, убили одного старика, двух коров и разбили цейхауз станичного правления, в котором хранилось, в качестве вещественных доказательств, семь жестяных кубов, отобранных начальником стражи у самогонщиков.
Въехал Миронов на автомобиле, занял под постой дом священника, приказал выбрать комиссара.
Народ собрали к правлению. Сходились туго, робко, с опаской. Какой-то оратор в заячьем треухе уже размахивал руками на майдане, очень часто повторяя:
— Товарищи-и!.. товарищи-и!..
Говорил бойко, шибко, стремительно, как цыган, — и сам на цыгана был похож. Понять можно было только одно: советовал казакам проклясть Краснова, вернуть детей по домам и спокойно заняться своим трудом.
— И самое лучшее! — крикнул Климка Мирошкин среди общего безмолвия.
— Мы бы и давно с удовольствием, — подхватил толстый Василий Григорьевич.
И как будто мешок с картошкой прорвался — глухо загалдел майдан, что давно все готовы сидеть по домам, кабы своя воля была. Долго галдели. Никишка Козел кричал:
— Буде уж аполеты-то офицерам заслуживать! Достаточно… Дослужились до того, что рубахи на пузе нет…
И ему поддакивали пестрые голоса со всех сторон. Заметно было, что смышленые люди сразу поняли, как подладиться и угодить оратору.
Потом цыган говорил, как организовать совет, кого выбирать в комиссары. Рекомендовал в комиссары непременно человека самого неимущего, голыша, по-большевистски называемого пролетария. В комиссары никому не хотелось: по прежнему опыту знали, что из комиссаров в тюрьму дорога самая прямая и самая торная. И ни у кого не было уверенности в прочности успеха красных — Миронов уже в третий раз проходил через станицу и возвращался в первые два раза от Усть-Медведицы очень поспешно и бесславно. Комиссарам первого призыва пришлось поплатиться — правда, не головой, а мягкими частями и кратковременным пребыванием в тюрьме, но и это — удовольствие среднее. Потому придумать комиссара было не легко.
— Сергей Миколаевич, ты человек писучий… — стали просить моего школьного товарища и полчанина, старика с кирпичным лицом и огненно-рыжей бородой.
— Ась?..
Сергей притворился глухим — в нужные минуты он умел это делать с большим искусством.
— Потрудись для общества… покомиссарь.
— Кого?..
— Комиссаром тебя назначить хотим! Чуешь? Жалованье приличное… Слышь, что-ль? Статуй глухой! Вылупил бельмы-то… ишь, а ведь слышит, черт! Придурился, рыжий кобель….
Сергея забраковал цыган, когда узнал, что у него дом под железом, есть лошади, коровы, хозяйство. Не пролетарий.
— Да давайте Левона косолапого назначим, — закричал Никишка Козел, человек торговый, плутоватый, изобретательный: — Левон — куды уж еще голей… Занятие у него самое перлетарское: наденет через плечо набедренник, стоит на паперти, кусочки собирает… Дадим обчественный кусок….
За Левона вступилась жена — сам он человек был смирный и безответный… Жена с негодованием закричала:
— Это еще чего выдумали! для смеху он вам дался?
— Да ведь для обчества, Апрося, обчество желает, — приложив руку к животу, начал, было, увещательным тоном Никишка.
Но Апрося не дала ему кончить, резко и пронзительно крикнула:
— Нитнюдь!.. Левон, ты гляди у меня! — прибавила она грозно в адрес супруга: — ты этой жмудии не поддавайся… гляди!.. Куда придешь ночевать, ежели чего… мотри!..
Левон снял шапку, поклонился обществу и смиренно сказал:
— Господа старики! я нутрем нездоров, живот у меня выходит и ногами неправ…
Майдан загалдел. Озорные, насмешливые голоса послышались из углов:
— Ты на бабу не гляди!.. Ты подумай: жалованье, какое будешь загребать, — пятьсот в месяц!.. Народный человек будешь… А баба ночевать не пустит, — ночуй в управленьи, в атаманской канцелярии… Можешь спокоен быть — даже как летом в санях… Найдем и бабу, коль того… коммуническую…
— Ногами я не прав…
— Не честь станице будет, — кричала Апроська: — комиссара косолапого выбрали… Сам по дороге идет, а ж… целиком едет… Какой это комиссар!
— Не беда! Тут — писать, а не по горнице плясать требуется…
Провозгласили Левона Косолапого комиссаром, заставили идти к Миронову — ума зачерпнуть. Левон поплелся, снял шапку еще не входя во двор к батюшке, а когда его допустили пред светлые очи Филиппа Кузьмича, помолился на образа и, кланяясь, сказал заплетающимся от страха языком:
— К вашей милости, ваше высокоблагородие…
Миронов пыхнул, закричал, ногами затопал — был выпивши:
— Что это за «высокоблаговодие»? Что это за чучело такое?
Длинный, несуразный Левон в бабьем ватном пальто, с костылем в руке, с вывернутой ногой, и впрямь немного напоминал солидное чучело на бахче. От страха он онемел и зажмурился, с фатальным смирением приготовившись к оплеухе. Товарищ Миронов кричал что-то о холопских навыках, о Краснове, о белых погонах — ничего не удержалось в испуганном соображении Левона. Понял только одно — ясно и облегченно, — когда Миронов крикнул:
— Пошел вон!
Опять не забыл помолиться на образа, поклонился и поплелся «на общество» дать отчет о высокой аудиенции.
— Ослобоните, господа старики, нутрем я не здоров и напужан, живот у меня выходит, — повторял он в заключение своего доклада.
На митинге орудовали уже новые лица — свои станичные большевики, уходившие с Мироновым семь месяцев назад, — Филька Думчев, Васька Донсков, Семка Мантул. Держались они уверенно, развязно, с бахвальством. Кое-кого приласкали, кое-кому пригрозили. Видно было, что все вышли в люди, были при деньгах, занимали видные посты: Филька Думчев был командиром сотни, а раньше — в станице — промышлял самогоном, сбывал краденое, тем и кормился кое-как. Не малой шишкой был и Васька Донсков, из старых стражников, — комиссаром по продовольствию.
— Вам же было сказано, — говорил он высокомерным тоном, распахнув дубленый тулуп: — вам же собчали не раз, что как только ваш Бог помостит мосты, придем в гости… Ну, вот и пришли… Хотите — примайте, хотите — нет, а мы пришли и завтрашнего числа будем иметь об вас конгресс… кому чего… кто чего заслужил.
Левона Васька освободил пренебрежительным мановением руки:
