приключением. Он не обижался, смеялся и сам. Кажется, о приключении слух разбежался очень скоро по стану, дошел и до уездного города. Болтышков съездил — узнать, чем пахнет, и вернулся успокоенный. Исправник — ничего. От жены влетело, но это дело — семейное и поправимое…
К концу месяца приключение с Маринкой, избитое языками Елани, выдохлось и потеряло последний аромат злободневности. Но тут-то как раз и произошло событие, с виду маловажное, однако чреватое — как после оказалось — последствиями, просто — роковое событие. Максим Семеныч, пробегая глазами свежий номер губернского «Вестника», наткнулся в отделе «Ответы редакции» на такие строки:
«С. Елань, г-ну Тяжкому Молоту. Воспетый Вами становой пристав, приносящий всенародное покаяние в грехах, годился бы лишь для святочного рассказа. Теперь же описанное Вами действительное происшествие не может быть опубликовано, по независящим от нас обстоятельствам»…
Максим Семеныч посвистал. Перечитал еще раз. Пораздумав, обвел карандашом «ответ» и послал газету с Аксюткой к Мордальону.
Пристав пришел сейчас же, вслед за Аксюткой. Уже по лицу его было видно, что газетные строки ушибли его.
— Кто это — Тяжкий Молот? — спросил Максим Семеныч, не зная, с чего приступить к обсуждению вопроса.
— Я догадываюсь, — мрачно ответил пристав.
Долго молчали. Потом стали обсуждать, угрожает чем-нибудь или нет такая иезуитская заметка. Мордальон был полон тревожных ожиданий.
— Если начальнику губернии кинется в глаза Елань, то дело табак… Не миновать дознания!
Послали за дьяконом — для совета и осведомления на случай дознания. Дьякон выслушал, долго молчал, потом крякнул, высморкался в клетчатый платок и утешил:
— Ну, уж так и быть… повильну языком… скажу, ошибка… Да, может, ничего еще и не будет…
— На всякий случай…
С неделю ничего не было слышно. Стали было думать, что пройдет, и Мордальон собирался уже «отвозить» в тесном месте Тяжкого Молота, — псевдоним все почему-то приписывали поэту Похлебкину, — а Тяжкий Молот клятвенно уверял, что ни сном, ни духом не повинен в писании стихов об Ардальоне Степаныче. Конец надвигавшейся усобице положил внезапный приезд в Елань самого исправника…
Сразу всем стало ясно: дознание. Мордальон сразу пал духом, обвис и даже как будто похудел за какой-нибудь час.
Исправник ценил Мордальона, как старого, опытного и исполнительного служаку, и с первых же слов выразил уверенность, что газетная заметка, на которую было угодно обратить внимание губернатору, — клевета и обычная газетная пакость.
Мордальон показал, что основанием для нее послужило, вероятно, посещение им 2-го августа дьякона Порфирия Фратрицкого, у которого, под влиянием несколько излишне выпитого, произошла легкая ссора с дьяконом и ветеринарным врачом Карповым, а затем тут же состоялось примирение.
Приглашенные исправником Максим Семеныч и дьякон подтвердили это показание. Оба повильнули. И вышло бы хорошо, если бы дьякон не переусердствовал. Перестарался и… погубил человека.
— Это и самое лучшее, — говорил словоохотливый дьякон, — не погордился человек… — «Ах, мол, ошибся!» И попросил у всех прощения… у присутствующих то есть…
— То есть, как у всех? Были, значит, и посторонние лица?.. — насторожился исправник.
— Народу набралось — велие! — простодушно пояснил дьякон, — бабья этого — как грязи! И на улице, и на дворе…
— Позвольте, о[тец] дьякон… Тогда будьте любезны: подробней… Ну, у присутствующих… В числе их, значит, и бабы? Неужели даже у баб… ста-но-вой при-став… у баб! — просил прощения?..
Дьякон понял, что промахнулся в чем-то, но в чем — не мог ухватить… И, не подозревая, что топит приятеля, подтвердил, что и у баб просил прощения господин пристав. Исправник ахнул и укоризненно закрутил головой. Старик окончательно сбился с толку и стал доказывать, что христианское смирение достохвально и способно украшать не только станового пристава, но и лиц высших рангов.
— А кто еще был — кроме баб, конечно, — не припомните ли, о[тец] дьякон? — спросил мягко исправник.
Дьякон отер пот с лысины и не очень охотно сказал:
— Да кто был? Много-таки было… О[тец] Никандр выходил… Фельдшер Похлебкин был…
— Благодарю вас.
После показания о. Никандра и Похлебкина исправник заговорил с Мордальоном уже в ином тоне.
— Извиняться перед толпой!.. перед бабами!? — кричал он, и оливковое лицо его с сумками под глазами стало вишневым, — вместо того, чтобы рассеять ее энергичными мерами?! Это — позор! полное забвение долга службы!.. Вы… вы… Да вам двух свиней пасти я не поручу после этого, не то что стан!.. Представитель полиции и — у баб прощения просить!.. Так ронять престиж власти?..
Мордальон стоял навытяжку, руки по швам, с убитым видом. Понимал непоправимость ошибки, но было поздно.
— На мне, г[осподин] исправник, в то время полицейского ничего не было, — пробормотал было он в свое оправдание.
Исправник, большой и грузный, похожий на генерала Стесселя, так и подскочил на месте.
— Обязаны! — ударил он кулаком по крашеному складному столику, — во всякое время, на всяком месте, вы обязаны помнить, что вы — прежде всего — носитель власти! Прежде всего!.. Даже в бане на полке не должны забывать этого! А вы уронили власть позорнейшим образом! беспримерным образом! И я не знаю… нет!.. служить вы больше не можете!..
— У меня семья, г[осподин] исправник… — дрогнувшим голосом сказал Болтышков.
— Нет, нет! Ни за что! Никоим образом…
— Восемь дочерей, г[осподин] исправник…
— Чтобы начальник губернии взглянул снисходительно на такой факт? Просить прощения у толпы баб! Да о чем вы думали?.. Нет, недопустимо! Ни в коем случае недопустимо!.. Поезжайте лично к его п- ству… А я — умываю руки…
Исправник прошелся из угла в угол в волнении.
— А я еще считал вас образцовым служакой!.. А вы… Махнул рукой и приказал подать лошадей.
На другой день уехал и Мордальон — к губернатору.
Слобода не без волнения ждала, с чем он вернется. Всем стало жаль человека, у которого — прежде всего — восемь дочерей и как бы узаконенная привычка к приличной жизни. Ну, конечно, всего было: и обижал, и сажал зря, и на зуботычины быль щедр… ну, и брал, конечно, теснил, заносился… А все-таки временем было в нем и добродушие, и простота. А главное — восемь человек детей, — легко ли? Теперь куда же? в писцы? на тридцать рублей в месяц?..
Жалели все. Никто уже не радовался такому крушению деспотизма. И недавний деспот стал как-то близок и болезен сердцу…
Вернулся Мордальон через шесть дней. Можно было и не спрашивать о результатах хлопот: потемнел бедняга, спал с тела, под глазами коричнево-лиловые мешки и вид смертельно ушибленного человека. Губернатор прогнал. Приказано немедленно сдать дела приставу второго стана.
Накануне отъезда Мордальон сделал прощальные визиты. А вечером у Максима Семеныча собрались наиболее тесные приятели, собутыльники и партнеры — устроили скромное прощальное чествование отъезжающему. Были: дьякон Порфирий, Андрей Андреич, доктор, два купца — яичник Терентий Ильич и старик Пронин.
Сперва было грустно, плохо вязался разговор. Выпили. Повторили — раз и два и три. Немножко оживились.
— Уважаю я эту закуску — помидоры со шпанским луком, — сказал дьякон.
— Превосходная вещь! — сказал Болтышков, — возбуждает аппетит… Хотя мне теперь — грустно пошутил он, — надо что-нибудь против аппетита принимать… привык к обжорству, а обстоятельства-то вон как повернулись.
— Повернутся инако — Бог даст! — уверенно подтвердил и дьякон, — а что касается болезни
