мальчик, а сейчас она и хотела дочку. Да у Маши и фотка была.
— Фотография? А как она у мамы очутилась?
— Ну как, обыкновенно. На май у нас гуляли, Маша увидела в альбоме фотку и взяла.
Саломатин вспомнил, что на Первое мая старики уходили к каким-то своим приятелям с ночевкой. Выходит, вот к КОМУ!
— А мне они не говорили, что дружат с вами.
— А зачем? У вас, молодых, своя жизнь, у нас, стариков, своя.
— Может быть, вы и правы. А Лариса когда замуж вышла?
— Да когда… В семьдесят втором. Как Вадик отслужил, так сразу почти и поженились.
— Вадик? Какой Вадик?
— Да Ломтев же, вы все вместе учились.
Ломтев!.. Герой квартальной шпаны, вечный камчадал, горе педагогов, Вадька Ломтев — отец Ларкиных детей?!
— А где он вкалывает?
— В РЭБ флота, начальником цеха.
— Ке-ем?!
— Начальником цеха. Судокорпусного, что ли. Был мастером, институт заочно кончил и с той навигации, с прошлой, назначили начальником.
Вадька Ломтик — начальник цеха? Бред собачий! Это же… Это же все равно, что князь Мышкин верхом на белом коне, в бурке и с саблей. Этого же просто быть не может! Абсурд!
Видя на лице Саломатина явное недоверие, мать Ларисы сказала:
— Он и Ларку дальше учиться заставил. На третьем курсе сейчас. Как родила, хотела бросить — он не дал.
— Он? Не она его, а он ее учиться заставил?
— Он. Сам, пока служил, вечернюю школу кончил.
Саломатин сел, потому что все вокруг закружилось. Вспоминая Вадьку, он всегда думал, что Ломтик либо в подсобниках где-нибудь, либо в тюряге сидит. А Лариса с ним… И поженились сразу, как он отслужил? Заочная любовь, выходит? Да, Сартр прав: мир вообще фундаментальное «не то»!
В перые дни после похорон Саломатин, чтобы не вспоминать, загружал себя механической работой: помогал студентам делать расчеты к курсовым проектам, сделал каталог журнальных публикаций по экономике для техникумовской библиотеки, потом стал разбирать бумаги матери (она ни одного письма, ни даже открытки не выбросила за всю жизнь, и бумаг было много) и наткнулся на открытку «С 8 Марта» от Ларисы. На открытке стоял обратный адрес. Саломатин посидел с открыткой в руках, подумал и пошел.
Открыл ему Ломтев. Бородатый, уже погрузневший, в пуловере домашней вязки (узор знакомый: точно такой же Лариса начинала вязать Саломатину. Может быть, тот самый — довязала Вадьке), ко всему с трубкой в зубах! Не Вадька — Вадим Семенович. Он долго молча глядел на незваного гостя, стоя в дверях, потом хмуро сказал:
— Не буду врать, что рад, но раз уж пришел — проходи.
И посторонился, пропуская в комнаты. Владимир разулся, прошел в. комнату, поставил на стол бутылку «Бакы», рядом положил два лимона, уселся и увидел, что сунул ноги в непарные тапки: черный и клетчатый. «А, все равно! — подумал он. — Ломтев стал солидным дядей, я обул непарные тапочки, все верно, все абсурд».
Ломтев повернул бутылку нашлепочкой к себе:
— О, бакинский разлив! Где брал? Или по блату?
— Да не то чтобы да и не то чтобы нет. Заочник привез, в сельпо брал.
— В каком сельпо?
— В Рогозовке.
— Не на реке. Вне досягаемости. Жаль, жаль. Лариса у тещи сегодня, варенья, соленья готовят, так что ждать ее долго тебе придется.
— А ты… (Нет, с этим солидным дядей он раньше знаком не был. Он с другим Ломтевым. А с этим на «ты» не получится, фальшиво будет.)… А вы почему думаете, что я только к ней?
Ломтев переход на «вы» понял по-своему:
— Обиделся, что без пяти минут профессор, а я «тыкаю»? Это не по старой памяти, это новая привычка. На оперативках все всегда на «ты», легче выговаривается — ну и дома по инерции. А что насчет Ларисы, — во-первых, мы с тобой, хотя я у тебя частенько списывал, не так крепко дружили, чтобы ты ради меня пришел. А во-вторых, она мне все рассказала, что между вами было. Так что я в курсе.
И, набычившись, посмотрел на Саломатина. Так посмотрел, что Владимиру мучительно захотелось иметь за спиной глухую стену и в руке что-нибудь тяжелое. Он бы с удовольствием распрощался и ушел, но это было бы позорное, трусливое бегство, и он остался. И спросил скрипучим, не своим голосом:
— Что же она вам рассказала?
— Я же сказал: все. От первой встречи и до последней ночи.
— Любопытно.
— Да что тут любопытного? Если бы и поженились вы, недолго бы прожили.
— Почему недолго?
— Пацан ты, вот почему. И пацаном останешься. И ты сюда не ходи, и коньяк свой забери. Пить с тобой я не буду. Аудиенция окончена, выход — прямо и налево.
Пока он запихивал в карман ставшую вдруг толстой, не лезущую туда бутылку и зашнуровывал туфли, Ломтев неподвижно сидел в кресле, спиной к двери.
Владимир шел по Зейской и думал, что Лариса предала его, рассказав мужу все — все то, что было его и ее и ничье больше. А Ломтев — хам и хамом останется.
Он увидел автомат, поискал двушку, не нашел, но все же зашел в будку. На полочке лежала монетка. Он позвонил Валерке — и тут везение: косметолог был дома и скучал. Узнав, что имеется приличный коньяк, обрадовался и предложил «провести вечер без дам: ты, я и коньяк».
Владимиру это и нужно было. За приличным коньяком последовал неприличный, потом даже «Стрелецкая». А на рассвете лучший (он же и худший, поскольку единственный в городе) врач-косметолог Благовещенска сидел на полу в прихожей собственной квартиры и, бессовестно перевирая и склеивая разные стихи в одно бесконечное произведение, громко читал Блока. Так он оказывал моральную поддержку другу, а Саломатин тем временем сражался с подлым шпингалетом, полчаса не выпускающим интеллигентного человека из ванной.
Утром, выпив рассольчика, Саломатин почувствовал, что с ностальгией покончено и ему больше не хочется увидеть Ларису. Он достал с антресолей свои записи и вернулся к «философии существования».
Глава 7. САЛОННЫЙ ЛЕВ
Что делает человек, познавший истину? Конечно, если это важная истина и это порядочный человек?
Он несет эту истину людям. Он становится пропагандистом, проповедником, пророком.
И Саломатин, свято убежденный, что он открыл великую правду жизни, понес ее людям. Тем, кто, он полагал, способен его понять.
Но они не понимали!
Первой отказалась его понять Шура. Умница, а не поняла. «Как в церкви, только без загробной жизни. Неинтересно». Все же ограниченный она человек!
Потом Валерка. Он увидел в экзистенциализме свое, родное, но такое свое, какого, по мнению Саломатина, там и близко не было: «Это точно! Точно! Все умрем, а потому куй железо, пока горячо, и жги свечу с обоих концов. Раньше это Эпикур говорил. Тоже умный был мужик».
Саломатин решил выйти на более широкую аудиторию — и тут как раз подошел Шурин день
