подступали. Передние то и дело вскакивали на дыбы, перебирая копытами воздух, грозясь, бычась, наставляя на него свои острые, наполовину срезанные рога, блея и лая по-собачьи.
Охваченный ужасом, Костя смотрел на пожарище, на белые спины коз, запрудивших всю улицу, и не видел ни одного человеческого лица. Людей не было. Бушующая завеса пламени и козы, и осатанелое блеяние, собачий лай, и его, Костин, застревающий в горле крик.
— Па-па! Па!..
Тяжёлая волосатая рука подхватила его и втянула в окно. Он очутился в большой пустой комнате. Очкастый полковник, тот самый очкарик в полковничьих погонах, который въелся в них взглядом тогда в трамвае, стоял перед ним, и из-под его подстриженной ёжиком шевелюры торчали два маленьких не то рога, не то клыка.
— Ты знаешь, кто поджег обком?
— Д-да…
— Отец?
— Па…
— Твой отец — враг народа.
— Па-а…
— Он диверсант и предатель.
— Па-ап!..
Полковник угрожающе приближался. Костя, отступая, зацепился за что-то, упал на задницу, подпёрся руками. Полковник наклонился, полез на него. Мятое старческое лицо со впалыми, до посинения выбритыми щеками, толстые стёкла очков, ёжик и два маленьких не то рога, не то клыка.
— Па-паааааа!..
— Проснись… проснись…
Костя открыл, наконец, глаза. Над ним склонился отец и тряс за плечи.
— Проснись! Что с тобой?..
— Я есть хочу, — сказал Костя, почти не раздумывая, вскочил на ноги и, минуя отца, шмыгнул к матери.
Было яркое, солнечное, воскресное утро.
Хрена вам, господа! Не было этого!
Круговая порука сиротства — была. Круговой поруки фискальства — не было.
Брат — на брата? Жена — на мужа? Сын — на отца?!
Чёрта с два!
Сосед на соседа — ещё куда ни шло, сослуживец на сослуживца — пожалуй. Тут шла борьба на выживание, за карьеру, за жилплощадь, тут вступали в силу обычные законы земного притяжения, законы брюха и страха, зависти и тщеславия. Не я его, так он меня. Своя рубашка ближе к телу. Тут было не до идей. Идейные доносчики жили, по преимуществу, на страницах газет, выполнявших свои ударные пятилетки по клепанию врагов народа.
Что касается семьи, то в ней, попросту говоря, делить было нечего. Если и была рубашка, то одна на всех. В особенности у нас, в нашем дворе, в нашем переулке.
Не власть, а грязь нас объединяла, засранные туалеты, помойные вёдра, мат, ссоры и драки, голод.
Павликов Морозовых среди нас не было.
Я сомневаюсь, были ли они вообще, по крайней мере в наше послевоенное времечко. Кто из нас может назвать ещё одно такое имя? Боюсь, что никто. Тогда стоит ли вообще говорить об этом как о массовом зле?
Загадка. Для меня загадка. Кому взбрело на ум взвинчивать цену на этот залежалый стёршийся пятак, столь полюбившийся и советчикам, и анти? Я лично не знал об этом Павлике чуть ли не до самого университета. То есть имя-то знал, конечно, — мало ли героических имён втыкалось в те годы в наши непутёвые головы? — но числил его в одном ряду с Матросовым и Кошевым, думал — такой же герой, как и они все. И всё.
И всё, и всё, и всё
И то, что наша жизнь делилась на дом и школу, на мат и лозунг, на дяди Митино подземелье и пионерский сбор, — отнюдь не означает, что мы жили двойной жизнью. Мы так жили. Мы не носили в себе парадный подъезд, когда дрались или раскуривали бычки в подворотне. Не носили… не носили… не носи…
— И увидел Господь, что велико зло человека на земле и что вся склонность мыслей, сердца его — только зло во всякое время. И пожалел Господь, что создал человека…
— Вот как?
— И сказал Господь: истреблю человека, которого Я сотворил, с лица земли, от человека до скота, до гадов и до птиц небесных, ибо Я раскаялся, что создал их.
— Вот как?
— И увидел Бог землю; и вот она растлена, ибо извратила всякая плоть путь
свой на земле.
— Вот как?
— Смешно, не правда ли? А ведь и ему неведом был смысл, пока не воплотился.
— Хм…Ну а сами-то вы в Него верите?
— Как вам сказать?.. Среди неверующих — верю, среди верующих — нет.
Весь этот день и почти всю ночь отец снова провёл у матери в больнице и пришёл домой, как обычно, поздно. Уже перед рассветом. И снова во дворе его поджидал Малый.
Малый, конечно же, — стервец и шакал, и ни одному его слову верить нельзя. Но говорил он об этом на суде и точно так же рассказывал об этом Косте, и в обоих случаях в его тоне было столько плаксивой искренности и самобичевания, что чёрт его знает. Не знай его Костя так хорошо, он мог бы ему поверить, настолько логически верно и складно он излагал свою версию.
Версия Малого…
Он отнюдь не поджидал отца в то утро. Он в то утро оказался во дворе совсем по другой причине. Ему нужен был Натан, вернее не Натан, а мешок, тот мешок со следами крови, который он углядел накануне. Ему нужен был окровавленный мешок как последняя и единственная улика, ибо теперь, по истечении двух суток после Костиного исчезновения, он ни капельки не сомневался, что они убили его. Натан и Бузя.
Он сомневался вначале, сомневался ещё вчера, сомневался и вместе с тем подстёгивал себя, заряжал, возбуждал. Просто так, для шухера, из-за какого-то мстительного и оскорбительного самолюбия.
Вчера ещё он знал, что всё это он сам выдумал, что этого быть не могло. Не могли эти худосочные жидята, сами всего «стращавшиеся», на мокрое дело решиться. Всё это — «чистая параша».
Такое чистосердечное признание всех подкупало и мешало не верить тому, что, по его словам, он чувствовал потом.
Он не представлял себе, что его выдумка пойдёт так далеко, что пройдёт ещё день — и он действительно окажется во власти сильных подозрений, в ситуации, когда он почувствует себя настоящим чекистом.
И в самом деле, чудес-то не бывает. Он своими глазами видел, как Костя вошёл к Бузе, и вот прошло уже двое суток, а Кости всё нет и нет. Где он? Сомнений уже не было. Было не до баловства, не до выдумок, не до надуманных поклёпов. Пахло кровью.
Мешок надо найти во что бы то ни стало. И он найдёт его. Только он, Малый, и найдёт. Но как?
Он проснулся среди ночи, как от толчка. Никогда не просыпался, а тут словно кто-то поднял его силой. Если бы он верил в загробную жизнь, то подумал бы, что это душа убитого Кости постучалась к нему среди ночи, — так явственно было это ощущение силы, внешнего толчка, который его разбудил. Правда, вчера перед сном он решил, что встанет рано, подкараулит выходящего на работу Натана, втихую пойдёт за
