ним, выследит, где он работает, и там, на одном из складов, среди хлама и мусора отыщет этот чёртов мешок, неоспоримую улику.
Он боялся, что проспит. Но вот не проспал. Какая-то сила позаботилась, чтоб не проспал. И это ещё больше подогревало его уже и без того не в меру горячее воображение.
Он вышел на крыльцо, присел на корточках под дверью, зарыл голову в колени и, поёживаясь от предутреннего холодка, поглядывая одним глазом в сторону Бузиного флигеля, стал ждать.
Он ждал недолго. Когда появился Натан, он проследовал за ним до подъезда до тех пор, пока тот не ушёл за ворота, на улицу. Потом ещё немного по переулку, потом один квартал по Чкалова до Преображенской. На углу Натан остановился. Малый решил, что он ждёт трамвая. Всё шло пока в норме, как и было задумано. Сейчас подойдёт трамвай, Натан культурненько войдёт в вагон, а Малый культурненько подцепится на подножке.
Но трамваи подходили один за другим — они всегда, когда людей нет, гоняют один за другим, — а Натан не уезжал.
Наконец подкатила какая-то чахлая допотопная полуторка, Натан забрался в кузов — и ту-ту! — поминай как звали.
Малый остался с носом.
Он потоптался ещё с минуту в досаде и — что делать? — поплёлся назад домой. В это-то время вернулся из больницы отец. Малый уже подходил к своему крыльцу, но перед тем, как войти в квартиру, машинально оглянулся и увидел входившего во двор отца.
Так что он не поджидал отца. Напротив, первым инстинктивным движением его было «с глаз долой», нырнуть за дверь, исчезнуть. Но что-то заставило его стоять, он словно снова ощутил скрытую волю той же силы, которая ночью так властно подняла его с постели.
А между тем отец уже поравнялся с ним, но, ни слова не сказав, даже не кивнув, как будто Малого и не было, прошёл к себе в беседку. Всунул ключ, тихонько повернул, придержал одну половину двери, потянул за другую и, оставив дверь отворённой, скрылся в полумраке коридора.
Малый не знал, что делать. Он хотел было двинуться вслед и разом выпалить всю правду, но не смел. Если то, что он знал, — правда, то она сама раскроется. И нечего лезть попэрэд батьки. Да может, и вообще вмешиваться теперь уже не стоит.
Пока раздумывал, пока колебался, не заметил, как тяжёлая фигура отца оказалась в шаге от него, и уши прошиб резкий, чуть хрипловатый звук.
— Где Константин?
— Что?
— Где Константин?
— А я откуда знаю?
— Ты не знаешь?
— Нет.
— Не врёшь?
— Не знаю.
— Что не знаешь?
— Не знаю, где Костя.
— Ну ладно, будет тебе ежа изображать — давай по душам…
Отец коснулся плеча Малого, слегка сдавил, потянул книзу, как бы приглашая присесть. Малый вывернулся, отец опустился на уступ крыльца сам.
После войны бессонница пришла к дяде Мите как норма. Она не мучила его, не изматывала, как других людей, — он просто любил не спать. Или наоборот — спать не любил. «Ещё наспимся, будьте мне уверочки», — часто говорил он и ссылками на академика Павлова доказывал, что человек спит до жизни и после жизни, а в жизни ему положено жить, а не спать.
Жить, а не спать. Жить, а не спать. Жить, а не спать…
Только то утро озаряется рассветом, в которое ты проснулся. Американцы говорят.
Для которого ты проснулся. В которое ты проснулся. В которое, для которого… В которое, для которого…
Only that day dawns to which we are awake.
Дядя Митя подошёл к окну в тот момент, когда отец, приглашая Малого присесть, положил ему руку на плечо. Он видел, как Малый увернулся, как отец присел. Он наблюдал.
Он предчувствовал недоброе и наблюдал.
Вчера вечером Малый плёл нечто вроде того, что пора, мол, действовать, что Костика не воскресишь, что надо их застукать, что, пока мы здесь чухаемся, они, мол, заметают следы. Дядя Митя отмахивался от него, как от назойливой мухи, но про себя решил: он сам пойдёт к Бузе и всё разузнает. Куда девался Костя? Что и как? А отцу сказать всё же надо — в этом Малый прав.
Дядя Митя подвязывался фартуком, готовился к работе. Ещё на прошлой неделе Павлик подкинул ему пару драных сапог с жениной фабрики, а он до сих пор ещё с ними возится. Если и в это воскресенье он не поспеет к толкучке, придётся снова разговляться одним луком да водицей.
Он готовился к работе и наблюдал за отцом и Малым. Он подвязал фартук, достал клубок дратвы, намотал метра с два на руку, отрезал, раздвинул занавеску, чтобы и с сидячего положения было видно, и уже готов был сесть за верстак, как вдруг увидел, что отец вскочил.
Отец вскочил, как ужаленный. Вскочил, вцепился в Малого и стал лихорадочно его трясти.
Когда дядя Митя подбежал к ним, отец хрипел:
— Кто?! Кто убил?!
— Бузька, — резко и зло выпалил Малый, срывая с себя отцовы руки.
— Не верь ему! Не верь, Петро! — крикнул дядя Митя, но отец уже не слышал. Он рванулся к лестницам и, второпях спотыкаясь, падая, помогая себе руками, как зверь на четырёх лапах, вмиг оказался на балконе, у Бузиных дверей. Здесь нагнал его было дядя Митя, который бросился вслед за ним, но удержать отца ему не удалось.
Отец с разбегу, тараном снёс дверь, влетел в комнату.
Я не знаю.
Я, Розалия, точно не знаю, что произошло там, за взломанной отцом дверью. То есть я писал об этом в своей «Марии», это верно. Но рассказ есть рассказ, и с достоверностью у него свои, особенные счёты и отношения.
Правда, версия, описанная в «Марии», почти буквально совпадает с версией суда, хотя о суде, как известно, я в ней даже не упоминаю.
Ворвавшись к Марии с криком «где мой сын», отец ухватил её за сорочку и начал стаскивать с постели. Сопротивляясь, она сумела как-то вскочить на ноги прямо на кровати и отступить к стене, инстинктивно полагая, видимо, что так отец её не достанет. Но отец достал. Он подтащил её к себе и тут же силой отбросил назад, к стене. Она ударилась головой и падая, напоролась виском на острую спинку кровати.
Кто подкинул эту версию следствию — не знаю. Она как-то сама по себе оказалась у всех на устах, все её в таком виде и пересказывали. В таком виде она и на суде сыграла роль смягчающих вину обстоятельств. Акта прямого убийства обнаружено не было.
Если бы было, расстрела — не миновать.
Честно признаться, до недавнего времени я тоже принимал эту версию за чистую монету, потому и взял её в рассказ. Она казалась мне достаточно правдоподобной и вместе с тем отвечающей характеру отца, его сентиментальной, буйной, взрывной ранимости.
Это верно, рассказу не безразлично событие, но как оно протекает — это уже дело автора. В «Марии» меня интересовало не как произошло, а что произошло. Факт.
Теперь совсем другое дело. Другое дело, Розалия… Совсем другое… Совсем…
