— Ну, если жена добрая... Ты ешь скорей, а то у нас времени мало.
Мы на какое-то время замолчали, утоляя накопившийся голод.
— Одежа-то, поди, просохла, теперь и одеться можно... — сказала Наталья, собирая остатки еды в берестяную упаковку.
— Рано еще, — лукаво сказал я, хотя было отнюдь не рано, а, пожалуй, даже и поздно; того и гляди, кто-нибудь сюда заявится, — давай еще отдохнем.
— Ты мужчина, тебе и решать, — легко согласилась Наталья Георгиевна и сладко потянулась с неотразимой женской грацией, показывая себя всю в самом выигрышном ракурсе.
Я тут же спрыгнул в нашу сенную яму и притянул к ней руки:
— Иди ко мне...
...Если бы не нужда уходить и прятаться, то из этого сеновала меня не выгнала бы никакая сила. Теперь поцелуи Морозову не пугали, а были даже желанны. Наталья вытягивалась всем телом и устало прикрывала глаза, когда я был слишком настойчив и нескромен. Мои ласкающие руки нежили ее светящееся тело и были везде желанны. Все было совершенно потрясающе. Солнышко сияло, птички пели, и прекрасная женщина дарила мне всю свою ранее невостребованную сексуальность.
— Искололась вся, — пожаловалась Наташа, когда мы, наконец, оставили друг друга в покое и лежали рядышком, держась за руки.
— Собираться надо, скоро полдень, — грустно сказал я. — А я бердыш и саблю вчера утопил.
— Я думала, сама утону. Я ведь плавать совсем не умею. Как упала в воду, чую, будто меня какая-то сила вглубь тянет.
— Тебя в Семеновском-то признают? — невежливо перебил я Наташу. — И вспомни, кто из родственников мужа может претендовать на ваше наследство.
— Не знаю, родни у нас мало, — задумавшись ответила Наталья Георгиевна. — Царь Иван Васильевич тестя и детей его лютой смертью казнил, один мой Иван Михалыч по малолетству в живых остался. Вся вотчина ему-то и отошла, а коли у кого ближнего в роду нет, та вотчина отойдет государю... Может, кто из дальней родни зарится. У Морозовых родни много: и Салтыковы, и Шеины, и Брюхово-Морозовы... — Наталья Георгиевна задумалась и продолжила, как по писаному. — Коли у покойного нет жены и детей, та вотчина отдается родным братьям, их детям и внучатам, а далее внучат вотчины велят не отдавать никому; та вотчина, тот жеребей взять на государя.
— Ты что, грамотная? — удивленно спросил я. — Откуда так законы знаешь?
— Так получилось, что немного грамоту понимаю, — смутившись, сказала она.
— Разве девочек учат читать и писать?
— Упаси боже. Мой батюшка был большой книгочей и толмач, а я была его любимая дочка, вот он меня и научил. Только ты о том никому не говори, а то, не ровен час, люди узнают, позора не оберешься. Не мирское дело, а тем паче не женское, писать и читать.
— Что, грамоту знать запрещено?
— Не то, чтобы запрещено, но лучше, чтобы люди не знали. Всякие лишние разговоры пойдут... Однако ж, и собираться пора.
Она была права, но на сеновале было так уютно и спокойно, что я невольно тянул время.
— Интересно, где здешние хозяева? — спросила Наталья. — Сено есть, а людей и скотины нет.
— Кто их знает, — ответил я, вспомнив трупный запах в избе. — Сейчас такое время, что все может статься.
— Смутно, смутно ныне на Руси, — согласно кивнула Морозова, — слышно, царевич Дмитрий Иоанович объявился. Говорят, в Угличе-то зарезали не его, а другого отрока. Он же чудом спасся у короля Сигизмунда и теперь требует отцовский престол.
— Знаю, — сказал я, — только ничего хорошего от этого Дмитрия Руси не будет. Вот отведу тебя в Семеновское, решим вопрос с вотчиной, и подамся в Москву, сам посмотрю на этого царевича.
— И я с тобой, — твердо произнесла женщина.
— Тебе в Москву нельзя, там смута большая будет, а у тебя дети малые, не ровен час, что-нибудь с тобой случится.
— Детям у деда Дениса лучше будет. Я им, без тебя и пока в силу не войду, не защитница. Неровен час, душегубы смертью изведут.
— Ладно, там посмотрим. Нам бы живыми до твоей вотчины добраться...
Договорить мне не удалось, невдалеке заржала лошадь. Я как ужаленный выскочил из сенной ямы и выдернул из нее Наталью.
— Люди! — прошипел я, хотя никого поблизости пока не было. — Давай быстро вниз!
Мы подхватили свое влажное платье и скатились с сеновала. Опять, уже ближе, заржала лошадь. Нужно было выбираться из сарая, где мы оказывались в ловушке. Наталья попыталась начать одеваться, но я ей не дал и потащил за собой к земляной бане, стоящей вдалеке от избы. Она давала хоть какое-то укрытие. Морозова сопротивлялась, стыдясь выйти наружу голой.
Банька была маленькая, низенькая, в три венца над землей, и мы еле уместились за ее задней стеной.
— Теперь одевайся, — велел я, спешно натягивая на себя платье. — Только не высовывайся!
Голоса конников раздавались уже около самой избы. Я лег на землю и выглянул. Пять человек верховых с саблями и луками за спиной совещались возле открытых настежь дверей. Наконец, один из них спешился и
