— Согласен. Можно в одной бутылке.
— Чего в бутылке? — не поняла кладовщица.
— Как чего? Самогон, два литра.
— Какой самогон? Дам два раза.
Обижать пренебрежением женщину было недостойно настоящего мужчины, но выбора у меня не было, тем более что отношения у нас складывались не романтичные, а сугубо деловые, и я, теряя к себе уважение, отказался:
— Мне нужен самогон.
— Три, — начала торговаться красавица.
На этот раз сомнений, что она имеет в виду, у меня не было, и я только покачал головой.
— Четыре! — твердо сказала Ольга, — это моя последняя цена.
— Нет, — так же твердо сказал я и протянул руку за сапогами
— Пять, и два раза делай, что хочешь! — чуть живее предложила она, придерживая сапоги рукой.
— Полтора литра, меньше никак нельзя, — оставив наизаманчивейшее предложение без обсуждения, пошел я на уступки. — Только не разведенного, слабый не возьму!
— Чего-то я тебя не пойму, товарищ, — удивленно сказала кладовщица, — чего тебе еще нужно?
— Мне нужен самогон.
Ольга посмотрела на меня уничижающим взглядом, так, как смотрят на мужей жены, когда прозревают на их счет после нескольких лет счастливого супружества, но еще пытаются найти в супругах хоть что-то человеческое, и обреченно произнесла:
— Ладно, пять раз и три раза по-хранцузски.
— Полтора литра! — упрямо сказал я и потянул к себе сапоги.
Ольга их не отпустила, напротив, прижала к мягкому боку.
— Сапоги-то доброго слова не стоят!
— А кожа какая! Дореволюционной работы! Им новые подошвы прибить, подлатать, подшить, почистить ваксой, лучше новых будут!
— Подошвы то дырявые, а где новые взять? — возразила она, — Все нитки сгнили. Ладно, пусть, шесть…
— Мне это без надобности, — окончательно прекратил я такое направление торга, — как я есть раненый на фронтах империалистической войны.
— Куда ранетый?
— Туда и раненый
— Ишь ты! Покажи!
— Нечего показывать, все бомбой оторвало.
— Надо же! Чего в жизни не бывает! А я-то думаю, чего это ты такой бестолковый1 А оно, вон как, ранетый! Ишь ты, бедолага! Как же ты теперича? Самогон говоришь? Дам я тебе самогона, целую четверть дам. Сапоги-то и, правда, знатные, недаром Телега их хотел зажилить.
Такой резкий переход от циничной алчности к сердобольности меня обезоружил, а Ольга, скорбно глядя на меня, продолжала сочувствовать:
— Как же в таком разе, без запою, оченно понятное дело. Каково мужику без этого дела? Вот что война проклятая наделала!
— Спасибо, Оля, — с искренней благодарностью сказал я, — четверти мне не нужно. Я не для себя самогон беру, мне с вашим секретарем партячейки по душам поговорить нужно. Думаю, литра полтора должно хватить.
— Это с Митькой-то Красновым? Да зачем ему столько? Ты пойди, его покличь. Я что скажу, он то и сделает. Он за хранцузскую любовь свою любимую партию продаст, как нечего делать,
Мысль использовать местную красавицу как посредника пришла мне в голову еще в середине торга Я жалостливо улыбнулся кладовщице и отправился искать секретаря. Товарищ Краснов в одиночестве сидел в штабе коммуны и ловил в овчине своего полушубка насекомых. Когда я вошел, он только глянул остро и погнался за очередной блохой.
— Видишь, товарищ, что проклятая насекомая с победившим пролетариатом делает?! Житья падлюга не дает, до сердца изгрызла.
— Еще раз здравствуй, товарищ Меринг, — сказал я, — тебя кладовщица товарищ Ольга зовет.
— Олюшка, — разом забыв о зловредных насекомых, маслянисто заблестел глазками секретарь. — Какая баба! Вот уж и не знаешь, откуда что берется! Зовет, говоришь? Иду, товарищ! Баба — она тоже человек и свое уважение должна иметь!
Краснов тотчас накинул на костлявые плечи полушубок, и мы рука об руку пошли в кладовую. Ольга снова лежала в прежней позе Венеры. Все здесь было как несколько минут назад, только сапоги уже успели бесследно исчезнуть.
— Звала, Олюшка? — умильно спросил партиец, даже забыв добавить ритуальное слово «товарищ».
— Сядь, Митя, — позвала женщина, как и давеча, освобождая место рядом с собой.
