— Вы находитесь на «Киттиуэке», не правда ли? — спросила она. — Я скажу ему, что его спрашивали.
— Так это мужчина? — спросил Гриф.
Лавиния кивнула.
— Я надеюсь, что вы что-нибудь устроите для него, капитан Гриф. Я всегда готова помочь, но ведь я простая женщина. Он кажется порядочным человеком, — может быть, он говорит и правду. Я в этом ничего не понимаю. Ну да вы это разберете. Вы — это не то что я, дура с чувствительным сердцем. Приготовить вам коктейль?
Вернувшись на свою шхуну, Дэвид Гриф дремал в кресле на палубе над журналом, вышедшим три месяца назад. Он проснулся, так как откуда-то снизу слышались шум и барахтанье. Он открыл глаза. На чилийском крейсере, стоявшем за четверть мили от шхуны, пробило восемь склянок. Это означало полночь. За бортом снова послышались всплески и шум от барахтанья. Грифу казалось, что это не то амфибия, не то человек, жалующийся на свои горести себе самому, а может быть, и всему миру.
Одним прыжком Дэвид Гриф очутился у низких перил. В том месте, откуда исходили жалобные звуки, поверхность волновалась и фосфоресцировала. Нагнувшись, он схватил под мышки какого-то человека. С большим трудом он вытащил на палубу голого Алоизия Пенкберна.
— У меня не было ни гроша… Я отправился вплавь и не мог найти вашего трапа… Очень несчастливо… Извините. Если дадите какую-нибудь тряпку опоясаться и глоток чего-нибудь покрепче, я приду в себя. Я мистер Фолли, а вы, я полагаю, капитан Гриф. Это вы заходили, когда меня не было дома? Нет, я не пьян и не озяб. Я дрожу не от холода… Лавиния дала мне всего-навсего за целый день два стаканчика. Но я дошел до предела — вот и все, сплошной ужас, — и когда я не мог найти вашего трапа… мне начала мерещиться всякая нечисть… Я буду вам чрезвычайно благодарен, если вы отведете меня в каюту. Только вы один и откликнулись на мое объявление…
Несмотря на теплую ночь, Пенкберн непрерывно дрожал. Внизу Гриф, прежде чем прикрыть его тело, поторопился дать ему полстакана виски.
— Ну, теперь выпаливайте! — сказал Гриф, когда его гость был облачен в рубашку и полотняные штаны. — Что значит ваше объявление? Я слушаю.
Пенкберн посмотрел в сторону бутылки, но Гриф покачал головой.
— Правильно, капитан, хотя уверяю вас всем тем, что осталось от моей чести, что я не пьян… ничуточки. И поверьте, все, что я расскажу вам, — сущая правда. Я расскажу вам все кратко, так как я вижу, что вы человек деловой и энергичный. И мозг ваш, надо полагать, в порядке. Алкоголь в вашем теле не превращается в миллион червей, грызущих каждую клеточку… Вы никогда не были в аду… Я в нем сейчас… Я весь в огне… Теперь слушайте.
У меня есть мать… Она англичанка. Родился я в Австралии. Получил образование в Нью-Йорке и Йельском университете. Я бакалавр искусств, доктор философии и… ни на что не годен. Кроме того, я алкоголик. Я был атлетом. В свое время я проплывал под водой сто десять футов. Я побил немало любительских рекордов. Я плавал как рыба. Я проплывал без перерыва тридцать миль по бурному морю. Но у меня есть и другой рекорд. Я истребил виски больше, чем кто-либо из людей моих лет. Я готов украсть у вас шесть пенсов на водку. И все-таки я расскажу вам истинную правду.
Мой отец — американец из Аннаполиса. Во время междоусобной войны он был мичманом. В шестьдесят шестом году лейтенантом на «Сювани» у капитана Поля Ширли. В шестьдесят шестом году «Сювани» грузила уголь на одном из островов Тихого океана. Как он назывался, я пока не скажу. В те времена остров еще не находился под протекторатом, — чьим протекторатом, я тоже пока не скажу. На берегу за стойкой трактира мой отец увидел три медных костыля — три корабельных костыля.
Дэвид Гриф спокойно улыбнулся.
— Ну, а теперь я могу сказать вам название угольной станции и чей протекторат был установлен там впоследствии, — сказал он.
— И о трех костылях тоже скажете? — спросил Пенкберн с таким же спокойствием. — Говорите дальше, так как костыли теперь у меня.
— Ну, конечно. Они находились в Пеено-Пеенее, за стойкой у немца Оскара. Их принес туда Джонни Блэк со своей шхуны как раз в ту самую ночь, как он умер. Блэк только что вернулся из долгого плавания, — он был на Западе, торговал сандалом. Все побережье знает эту историю…
Пенкберн покачал головой.
— Продолжайте, — сказал он.
— Это случилось, понятно, еще до меня, — пояснил Гриф. — Я только передаю то, что слышал. Вскоре пришел эквадорский крейсер, тоже с Запада, направляясь домой. Его офицеры признали костыли. Джонни Блэк был уже мертв. Они захватили его помощника и корабельный журнал. Крейсер отправился обратно на Запад. Шесть месяцев спустя, направляясь домой, крейсер появился в Пеено-Пеенее. Он потерпел неудачу, а история о кладе получила огласку.
— Когда революционеры наступали на Гваяквиль, — подхватил Пенкберн, — офицеры Федерации, решив, что защищать город безнадежно, захватили всю государственную казну, что-то около миллиона долларов английскими монетами, и поместили деньги на американскую шхуну «Флерт». Они собирались отплыть на рассвете. Но капитан-американец отчалил в полночь. Продолжайте!
— Это старая история! — заметил Гриф. — В гавани не было других судов. Вождям Федерации не удалось бежать. Им пришлось защищать город. Рахас Сальсед явился из Кито форсированным маршем и снял осаду. Революция была разбита, и в погоню за «Флертом» отправили старый пароход, составлявший весь государственный флот Эквадора. Он захватил «Флерт» между группой Банкских островов и Новыми Гебридами. «Флерт» лежал в дрейфе и вывесил сигнал о бедствии. Капитан накануне скончался от гнилостной лихорадки.
— А помощник? — вызывающе спросил Пенкберн.
— Помощника за неделю до того убили туземцы на одном из Банкских островов, куда послали шлюпку за пресной водой. Не осталось никого, кто мог бы управлять судном. К матросам применили пытку. Международное право здесь не имело значения. Они готовы были признаться, но ничего не знали. Они рассказали про три костыля на деревьях побережья, но на каком острове это было — не могли сказать. Где-то на Западе, далеко на Западе — вот все, что они знали. Дальше эта история рассказывается в двух вариантах. По первому варианту — они умерли во время пыток. По другому варианту — они были повешены на реях. Как бы то ни было, эквадорский крейсер пришел домой без клада. Джонни Блэк привез три костыля в Пеено-Пеенее и оставил их немцу Оскару, но как и где он их нашел, он никогда не рассказывал.
Пенкберн упорно смотрел на бутылку с виски.
— Хоть бы два глотка! — простонал он.
Поразмыслив, Гриф налил немного. Глаза Пенкберна заблестели, он снова ожил.
— Ну, а теперь я дополню ваш рассказ, — сказал он. — Джонни Блэк все-таки проговорился. Он рассказал моему отцу. Написал ему из Левуки, прежде чем вернулся умереть в Пеено-Пеенее. Отец спас ему жизнь как-то ночью в притоне Вальпараисо. Один торговец жемчугом, объезжая по торговым делам местность к северу от Новой Гвинеи, выменял у негра эти три костыля. Джонни Блэк купил их по весу как медный лом. Каких-либо надежд, связанных с судьбой этих костылей, у него было не больше, чем у торговца жемчугом, но на обратном пути он задержался из-за «морской черепахи» на том самом побережье, где, по вашим словам, был убит помощник с «Флерта». Но помощник не был убит. Банкские островитяне держали его в качестве пленника. Он умирал от омертвения челюсти, вызванного раной от стрелы во время сражения на побережье. Прежде чем умереть, он рассказал историю о кладе Джонни Блэку. Тот написал из Левуки моему отцу. Сам Джонни был при последнем издыхании от рака. Мой отец уже десять лет спустя (в то время он был капитаном на «Перри») добыл эти костыли у немца Оскара. От моего отца, согласно его завещанию, эти костыли достались мне вместе с соответствующими разъяснениями. Я знаю остров, знаю широту и долготу берега, на котором эти три костыля были вбиты в деревья. Костыли теперь там, у Лавинии. Широта и долгота в моей голове. Что вы думаете насчет всего этого?
— Ерунда, — сейчас же выразил свое мнение Гриф. — Почему ваш отец сам не отправился туда?
— Отцу это было не нужно. Его дядя оставил ему большое наследство. Отец ушел с морской службы, и моя мать развелась с ним. Она тоже получила наследство — около тридцати тысяч долларов дохода в год —
