Джек Лондон
Гордость Алоизия Пенкберна
Дэвид Гриф обладал большим чутьем ко всему, где пахло приключением. Он всегда был готов к тому, что из-за ближайшей кокосовой пальмы предстанет пред ним что-нибудь неожиданное. Тем не менее при взгляде на Алоизия Пенкберна он не ощутил никакого предчувствия. Встретились они на маленьком пароходе «Берта». Предоставив своей шхуне идти за ним вслед, Гриф решил совершить на «Берте» короткий переезд от Райатеи до Папеэте. В первый раз он увидел Алоизия Пенкберна, когда этот джентльмен, уже несколько навеселе, молча сидел за коктейлем в крошечном буфетике, находившемся около парикмахерской. И когда полчаса спустя Гриф вышел из парикмахерской, Алоизий Пенкберн все еще торчал в буфете и все еще пил.
Нехорошо человеку пить в одиночестве, и Гриф быстро, но внимательно оглядел Пенкберна. Он увидел молодого человека лет тридцати, хорошо сложенного, с правильными чертами лица, чисто одетого, — словом, «джентльмена», применяя общепринятое определение. Но по некоторым черточкам неряшества, по дрожанию руки, когда он наливал рюмку, по нервному миганию глаз Гриф прочитал в нем несомненные признаки хронического алкоголизма.
После обеда Гриф снова встретился с Пенкберном, на этот раз на палубе. Молодой человек, цепляясь за перила и заливаясь пьяными слезами, смотрел на смутные очертания мужчины и женщины, разместившихся на двух тесно сдвинутых палубных креслах. Гриф заметил, что мужчина охватил рукой стан женщины. Алоизий Пенкберн смотрел на них и плакал.
— Не стоит горевать об этом, — сказал сочувственно Гриф.
Пенкберн взглянул на него и залился горькими слезами из глубокой жалости к самому себе.
— Это тяжко, — рыдал он. — Тяжко, тяжко! Этот человек мой управляющий. Я его нанимаю. Я плачу ему хорошее жалованье. И вот как он его зарабатывает.
— Если так, то отчего же вы не прекратите это?
— Не могу. Она отнимет у меня водку, ведь она сиделка при мне.
— Прогоните ее и пейте, сколько влезет.
— Не могу. У него все мои деньги. Если я это сделаю, он мне не даст и шести пенсов на водку.
Возможность такого несчастья вызвала новые потоки слез. Гриф был заинтересован. Вот так положение! Ничего похожего на это ему даже никогда и в голову не приходило.
— Они наняты, чтобы заботиться обо мне, — продолжал безудержно рыдать Пенкберн, — предохранять меня от пьянства. И что же они делают? Заткнули всем рты и предоставили мне напиваться хоть до смерти. Это неправильно. Говорю вам, неправильно! Их как раз для того и послали со мной, чтобы не давать мне пить, а они предоставляют мне напиваться как свинье, лишь бы я оставил их в покое. А если я жалуюсь, они угрожают не давать мне больше ни капли. Что я могу сделать, черт меня побери? Пусть моя смерть падет на их головы, вот и все. Пойдемте-ка вниз со мной — выпьем.
Он отнял свои руки от перил и сейчас же упал бы, если бы Гриф не поддержал его. Внезапно он преобразился, как-то окреп, его подбородок воинственно выдвинулся вперед, и суровые огоньки засверкали в глазах.
— Я не позволю себя уморить. И они спохватятся. Я им предлагал пятьдесят тысяч — разумеется, не сейчас, а со временем. Они смеялись. Они не знают. Но я-то знаю кое-что! — Он что-то нащупал в кармане своего пиджака и вытащил какой-то предмет, который блеснул в полумраке. — Они не знают, что это за штука. Но я-то знаю! — Он посмотрел на Грифа с внезапной подозрительностью. — Ну что же, поняли вы что-нибудь из моих слов? Я спрашиваю вас: поняли?
Перед Дэвидом Грифом на мгновение предстала картина: дегенерат-алкоголик медным костылем приканчивает жизнь двух молодых влюбленных, так как он держал в руках медный костыль, корабельный крюк старомодного образца.
— Моя мать думает, что я отправился сюда лечиться от пьянства. Она ничего не знает. Я подкупил доктора, чтобы он предписал мне путешествие. Как только мы приедем в Папеэте, мой управляющий зафрахтует шхуну, и мы отправимся. Но они не представляют себе в чем дело. Они думают, что я пьяница. А я знаю. Я один знаю. Покойной ночи, сэр. Я отправляюсь спать, если только… может быть… вы не присоединитесь ко мне выпить на сон грядущий. Знаете, последний глоток!..
В продолжение следующей недели у Грифа в Папеэте было несколько странных встреч с Алоизием Пенкберном. Впрочем, встречал его не только Гриф, — все население маленькой столицы острова было взволновано поведением пьяницы. За все эти годы ни набережная, ни гостиница Лавинии никогда не были так скандализованы. Как-то раз в полдень Алоизий Пенкберн пробежал по главной улице, с непокрытой головой, раздетый, в одних купальных трусиках, от гостиницы до самого моря. Он предложил кочегару с «Берты» помериться силой в боксе. Согласились на четыре тура бокса, но уже на втором туре Алоизий лежал на земле. Он, словно сумасшедший, старался утопиться в луже глубиной в два фута. Спьяну он очень удачно прыгнул в воду с пятидесятифутовой мачты «Марипозы» и зафрахтовал катер «Торо» за сумму, превышавшую всю его стоимость. Пенкберна выручил управляющий, отказавшись утвердить сделку и уплатить деньги. Затем Пенкберн купил у прокаженного слепца на рынке плоды хлебного дерева, смокву и бермудский картофель и стал продавать их по такой низкой цене, что пришлось позвать жандармов, чтобы разогнать туземцев, сбежавшихся на дешевую распродажу. По этим причинам жандармы три раза арестовывали Пенкберна за нарушение общественного спокойствия, и три раза его управляющий отрывался на некоторое время от своей любовной идиллии, чтобы уплатить штрафы, налагаемые бедствующей колониальной администрацией.
После этого «Марипоза» отплыла в Сан-Франциско; в парадных ее апартаментах находились новобрачные — управляющий и приставленная к Алоизию сиделка. Перед отъездом управляющий позаботился передать Алоизию восемь пятифранковых билетов. Неизбежным следствием этого оказалось то, что через несколько дней Алоизий был весь разбит и находился в состоянии, близком к белой горячке. Лавиния, известная своим добрым сердцем даже среди отъявленных мошенников и негодяев южных областей Тихого океана, приняла его на свое попечение и выходила его. Когда он начал приходить в себя, она позаботилась, чтобы у него не возникало и мысли о том, что при нем нет ни управляющего, ни денег на отъезд и на уплату за стол и квартиру.
Однажды вечером, несколько дней спустя после этого происшествия, Дэвид Гриф лежал под навесом задней палубы «Киттиуэка» и лениво просматривал тощие столбцы «Папеэтской газеты»; внезапно он приподнялся и готов был протереть себе глаза. Это было совершенно невероятно, и все-таки это было действительностью. Старая романтика Южных морей еще не умерла. Он прочитал:
«Желают — взамен половины спрятанных ценностей на сумму в пять миллионов франков обеспечить себе проезд на один из неизвестных островов Тихого океана, а также обратный переезд с кладом. Спросить Фолли[1] в гостинице Лавинии».
Гриф взглянул на часы. Было еще рано — только восемь часов.
— Мистер Карлсен, — крикнул он в ту сторону, где светился огонек трубки. — Снарядите вельбот. Я отправляюсь на берег.
На носу раздался хриплый голос помощника-норвежца; полдюжины стройных парней с острова Рапа прекратили пение и спустили вельбот.
— Мне нужно видеть Фолли… мистера Фолли, полагаю, — заявил Дэвид Гриф Лавинии.
Лавиния повернула голову и крикнула на местном наречии в видневшуюся через две комнаты кухню какое-то приказание.
Гриф заметил по глазам Лавинии, что она заинтересована. Через несколько минут медленно подошла туземная босоногая девочка и покачала головой.
Разочарование Лавинии было очевидно.
