лицо склонившегося над ним человека показалось ему удивительно знакомым, но Рекин не сразу осознал, что принадлежит оно второму лейтенанту и что много радости от этой встречи ждать не приходится. Лаудсвильский не на шутку перетрусил: холодный пот выступил у него на лбу, и даже в голове немного просветлело от дружеской улыбки Шороха.
Три мрачных молчуна смотрели на Рекина неподвижными холодными глазами. Лаудсвильский прежде не удостаивался беседы с ними, но он, конечно, знал, какую роль играют в Башне Драбант, Гере и Кон. Чужак Чирс скромно сидел в стороне, спокойный и недоступный, как всегда. В Ингуальдском замке он здорово помог Лаудсвильскому, буквально вынув его из петли, которую сладили меченые. Спасибо Ожской ведьме, которая по непостижимой для Рекина причине вдруг вздумала ему покровительствовать, написав брату весьма значимое, как оказалось, письмо. Возможно, Данна оценила благородное поведения владетеля, а возможно, имела на него какие-то виды. Так или иначе, Ингуальд был уже в далеком прошлом, а ныне перед Рекином разверзлась новая бездна, и маловероятно, что Чирс опять придет к нему на помощь. До владетеля стал потихоньку доходить весь ужас положения: надежды вырваться из лап молчунов не было никакой. Одно обстоятельство слегка приободрило Лаудсвильского: орудий пыток в комнате не было, а это оставляло шанс на спокойный разговор и, быть может, на спасение.
Шорох догадался, какие мысли сейчас бродят в голове угодившего в капкан владетеля, и улыбка на его губах из сахарной превратилась в медовую.
— Быть может, благородный Рекин расскажет нам о своих ночных приключениях?
— Я и не собирался ничего от тебя скрывать. — Лаудсвильский отчаянно тянул время, собираясь с мыслями.
— Надо полагать, все эти ночные переговоры велись исключительно в наших интересах? — Шорох не отказал себе в удовольствии поиздеваться над попавшим в беду владетелем.
— Не только в ваших, но и в моих, — дерзко ответил Рекин, поймавший наконец нить разговора.
— Кто присутствовал на встрече?
— Брандомский, Агмундский и Унглинский.
— Сплошь доброхоты Башни, — улыбнулся Шорох.
Рекин совсем не к месту удивился, как преображает улыбка лицо Шороха. Эта добродушная улыбка могла ввести в заблуждение кого угодно, но только не Лаудсвильского, хорошо знавшего, что представляет из себя этот человек и какова его роль в возрождении Башни. Второму лейтенанту было около тридцати лет, а значит, во времена разгрома той Башни он вполне способен был оценить весь трагизм происходящего и сохранить в памяти страшные картины разрушения. Для Тора, Ары, Рыжего и даже Лося Башня была всего лишь легендой, поскольку в силу возраста они не помнили практически ничего. То же самое можно было сказать и о подавляющем большинстве других меченых, за исключением очень немногих, среди которых был и Леденец, ровесник Шороха и его антипод, как успел заметить Лаудсвильский, прошедший с мечеными страшный путь по Приграничью. Вовсе не Чуб, а именно Шорох, за которым стояли молчуны, и был главным палачом владетелей, имевших неосторожность двадцать лет назад ввязаться в борьбу Гоонского быка с Башней. Лаудсвильский не мог сейчас без содрогания вспоминать подробности этих страшных летних месяцев и «подвиги» тогда еще сержанта Шороха на ниве борьбы с благородным сословием Приграничья. Кстати, именно Леденцу многие владетели были обязаны жизнью и сохранением своих семей и замков, да, быть может, еще мрачному Лосю, который, по слухам, поддержал третьего лейтенанта на совете Башни, что позволило Чубу умерить пыл очумевших от крови молчунов. Впрочем, Башня подчиняла Приграничный край не только кровью и страхом, Лаудсвильский понял это уже тогда.
Крестьяне если и не одобрили действия меченых, то, во всяком случае, восприняли их как справедливое возмездие за совершенный когда-то грех. И эти крестьянские настроения передались в какой-то степени и благородным владетелям, что особенно потрясло Рекина. Он впервые осознал нехитрую вроде бы истину, что не только смерды зависят от своих господ, но и господа находятся под влиянием смердов. Крестьяне Приграничья признали власть Башни, и у владетелей Приграничья не оставалось иного выхода, как принести ей вассальную присягу. Именно поэтому Лаудсвильский так ухватился за план Труффинна натравить кочевников на Приграничье и тем самым подорвать у крестьян веру в меченых. К сожалению, Рекин, кажется, недооценил молчунов и в первую очередь эту троицу: Драбанта, Герса и Кона. Драбант среди них, конечно, главный, он и по возрасту лет на десять старше своих подручных и выше их по уму. Во всяком случае, если долго смотреть в эти не живые и не мертвые черные глаза, то можно либо многое постичь, либо все потерять. Молчуны обладали способностью воздействовать на человеческий мозг — у Рекина появилась возможность убедиться в этом на собственном опыте. Именно сейчас он ощущал легкое касание отеческой руки, направляющее его мысли в нужную сторону. Рекин пытался отвести глаза и избавиться от этих мягких оков, но, испытав внезапную, резкую обжигающую боль, избрал иной вариант защиты: он не стал отсиживаться за стеной, а побежал навстречу опасности, петляя, как заяц под прицелом арбалета.
— Я сообщил им о сроках нападения на замок Хольм. — Сердце Рекина билось, казалось, у самого горла.
Вопреки ожиданиям, эти слова не произвели на Шороха особенного впечатления.
— Зачем? — спросил он почти равнодушно.
— Глупо гоняться за Нидрасским по всему Лэнду, а он непременно попытается защитить королеву Ингрид.
— Любопытно, — согласился Шорох. — Допустим, я поверю в твою ненависть к Тору, это тем более легко, что я сам не принадлежу к числу его друзей, но кто поверит, что ты, Рекин, любишь меченых больше, чем серых?
— Серых больше нет, и не такой уж я дурак, чтобы ставить на Труффинна Унглинского.
— И потому ты ставишь на Рекина Лаудсвильского?
— Каждый, в конце концов, играет за себя.
— Я тоже буду с тобой откровенен, Рекин, — мягко сказал Шорох. — Мы не сомневаемся, что твоя цель на этом этапе — стравить Нидрасского и его союзников с мечеными, ослабив тем самым и тех, и других. Именно поэтому ты верно служил и им, и нам. Твои и наши цели поначалу совпадали, и мы не мешали твоим похождениям, Лаудсвильский. Но твое стремление поссорить нас с вассалами мне не нравится. — Голос Шороха стал жестким. — Сколько золота ты им предлагал?
— Мои карманы пусты, — увильнул от прямого ответа Лаудсвильский.
— Но золото есть у серых, у Брандомского, у Маэларского, у Тора Нидрасского. Ты просил у них деньги?
Боль в голове Лаудсвильского все нарастала и нарастала, огненная точка, поселившаяся у него в мозгу, все увеличивалась и увеличивалась в объеме, превращалась в огненный шар, способный испепелить разум Рекина, его стремления, его мечты. Лаудсвильский боролся отчаянно, пот градом катился по его побелевшему лицу, сердце разрывалось в стесненной груди — золото уплывало из его рук, золото!
— Это не те люди, которые легко расстаются со своими сокровищами, — прохрипел он.
— Тебе не больно, Рекин? — В голосе Шороха было скорее сочувствие, чем издевка.
— Я не собирался никому его передавать. — Лаудсвильский почти кричал, хотя, возможно, ему это только казалось. — Я собирался оставить золото себе.
— Когда ты его получишь?
— Завтра.
— Тор будет?
— Да.
И сразу стало легче дышать. Боль постепенно уходила. Лаудсвильский приоткрыл глаза и с удивлением осознал, что сидит на полу, обхватив руками толстую дубовую ножку стола. Расплывшееся лицо Шороха маячило где-то вверху, и голос его звучал глухо:
— Мы не будем убивать тебя, Рекин, но плясать ты будешь под нашу дудку.
Лаудсвильский с трудом оторвался от пола и осторожно присел на краешек деревянного кресла, мокрое от пота лицо его мелко подрагивало.
— Мне жаль, Рекин, но ты сам виноват.
Лаудсвильский кивнул головой и провел языком по пересохшим губам. Шорох протянул ему кубок, до краев наполненный вином. Рекин, расплескав едва ли не половину, залпом его осушил.
