Кто-то верно заметил, что если взять произведения Рериха (как живописные, так и литературные), то даже одни названия их составят целый словарь героизма, подвига и созидания. Вот характерные названия картин: «Гонец», «Мы открываем врата», «И трудимся», «Сергий-строитель», «Не устрашимся», «Богатыри просыпаются», «Сожжение тьмы». А вот названия книг, вышедших при его жизни: «Держава света», «Твердыня пламенная», «Свя-Щенный дозор», «Врата в будущее», «Нерушимое».
«Не страшиться говорить самыми высокими словами о каждом проявлении красоты», — призывает Рерих. В одной из статей художник выражает надежду, что словарь клеветы, злобы, взаимо— и саморазрушения опротивел. Лексикон извращенных понятий, считает Рерих, не безобидная дурная привычка, а реальная опасность, ибо дух его заразителен и тлетворен для окружающих. Ведь не простое сочетание букв человеческое слово, а концентрация духовной энергии.
'Очень легко вводятся в обиход грубые, непристойные слова. Называются они нелитературными. Иначе говоря, такими, которые недопустимы в очищенном языке.
В противовес очищенному языку, очевидно, будет какой-то грязный язык. Если люди сами говорят, что многие выражения не ли-тературны, и тем самым считают их грязными, то спрашивается, зачем же они вводят их в обиход? Ведь хозяйка или хозяин не выльют среди комнаты ведро помоев или отбросов. Если же это случится, то, даже в самом примитивном жилье, это будет названо гадостью. Но разве сквернословие не есть то же ведро помоев и отбросов?.. Детей наказывают за дурные привычки, а взрослых не только не наказывают, но ухмыляются всякому их грязному выражению. Где же тут справедливость?'
Наскокам темноты Рерих противополагает словарь Прекрасного, где так много слов возводящих и созидательных. Этот словарь Прекрасного практичен, потому что жизнен, потому что прекрасна жизнь в основе своей. У Рериха вызывает гордость, что русский язык, как и санскрит, «особенно пригоден для выражения возвышенных понятий».
Не знаю, читал ли Рерих книгу В. И. Ленина «Что делать?» (возможно, что и читал, мысль художника постоянно возвращается к Ленину и трудам его), но пафос ленинских слов «Надо мечтать!» повторяется в статьях и выступлениях Рериха.
«Спросите великого математика, великого физика, великого физиолога, великого астронома, умеет ли он мечтать? Я не упоминаю художников, музыкантов, поэтов, ибо все существо их построено на способности мечтать. Великий ученый, если он действительно велик и не боится недоброжелательных свидетелей, конечно, доверит вам, как прекрасно он умеет возноситься мечтами. Как многие из его открытий имеют не только расчет, но именно высокую жизненную мечту».
В своем понимании реализма Рерих, несомненно, близок Горькому, который постоянно подчеркивал одну и ту же мысль: «А что же… разве романтике и места нет в реализме?» Известно, с какой страстностью боролся Горький против вульгаризации реализма, против сужения его горизонтов. «А где же мечта? Мечта где, фантазия, я спрашиваю?» И для Горького, и для Рериха мечта, вырастающая из сокровенных чаяний людей, не бесплотна, а реальна, как реально в цепи времен будущее, которое предвидит мысль человека. Поэтому реализм у Рериха не «приземлен», а устремлен ввысь, и потому нерасторжим с ним эпитет «героический».
Культ героического — принципиальная черта эстетики Рериха. Для объективной оценки творчества художника очень важно понять его тенденцию к утверждению героического начала, тенденцию, идущую от классической русской литературы и искусства и роднящую его с советской литературой и искусством.
24 мая 1945 года он записывает в дневнике:
'В Москве готовится выставка «Победа». Честь художникам, запечатлевшим победу великого Народа Русского. В героическом реализме отобразятся подвиги победоносного воинства.
…Русское художество, избежав всякого ветхого фюмизма и бле-физма, идет широкой здоровой стезею героического реализма. От этого торного пути много тропинок ко всем народам, возлюбившим народное достояние. Сняты ржавые замки. Выросло дружное желание сотрудничества.
Победа! Победа! И сколько побед впереди!'
'Поверх всяких России есть одна незабываемая Россия. Поверх всякой любви есть одна общечеловеческая любовь. Поверх всяких красот есть одна красота, ведущая к познанию
Космоса'.
Несомненно, что здесь есть ключевое слово, к которому, как к магниту, тяготеет вся поэзия возвышенных строк Рериха. Это слово — Россия. Тогда не были еще написаны стихи Кедрина, что так созвучны эпиграфу и проясняют его сокровенную мысль: «Я теперь понимаю, что вся красота — только луч того солнца, чье имя — Россия!» Ибо Россия — это и есть любовь в действии, это и есть красота бескорыстного подвига во имя служения человечеству… Ибо деяния России космически значимы. И к этой России, осознающей космичность своей миссии, обращены все мысли художника. Россия — солнце и сердце державы Рериха! И есть что-то знаменательное и символическое в том, что первый космонавт Земли Юрий Гагарин сказал о просторах Вселенной, впервые непосредственно открывшихся человеческому взгляду:
— Необычно, как на полотнах Рериха.
СЕМЬ ДНЕЙ В ГИМАЛАЯХ
(Повесть)
Для многих людей планеты — для меня тоже — Гималаи не просто географический термин. Это — слово-пароль, слово-символ. Это, может быть, ключ к расшифровке тех загадок, которые издавна мучат наше воображение.
Древние легенды размещали в недоступной высоте гималайских хребтов Шамбалу — страну духовных подвижников и Учителей человечества; современные экспедиции романтиков от науки с риском для жизни ищут на крутых горных перевалах следы снежного человека, а также места стоянки неопознанных летающих объектов. Непроходимые пропасти и снежные лавины перекрывают пути к священным пещерам. Густая мгла и туманы скрывают от нашего взора остроконечные скалы, на которых то ли природой, то ли людьми высечены строгие мудрые лики. Горам вообще сопутствует тайна. Что же касается Гималаев, то в книгах, посвященных Востоку, нередко можно встретиться с мыслью (иногда она высказана прямо, иногда угадывается в подтексте): здесь самая главная тайна. Для авторов этих книг вершина мира как бы трансформируется в вершину человеческого духа.
Давным-давно кто-то высказал обнадеживающее предположение: мы все с Гималаев. Догадка имеет шансы оказаться пророческой. Существует гипотеза, которая утверждает, что наши предки спустились с Гималайских гор. Двигаясь с востока на запад, в районе Алтая они разделились на две ветви: одна устремилась в Европу. Другая — в Иран. Так образовалось, если верить этой гипотезе, нынешнее человечество. И кто знает, может быть, в сокровенных глубинах души никогда и не умирало воспоминание о наших истоках, о нашей далекой прародине? Может быть, именно этим и объясняется устремление к Гималаям, интуитивно-властное тяготение к высочайшим вершинам планеты, откуда мы все пришли и расселились по лицу земли?
Думаю, все, кому посчастливилось бывать в Гималаях, согласятся со мной: перехвалить этот край невозможно. Описывать космическую красоту гималайских пейзажей не берусь. Делать это после Рериха (имею в виду не только картины, но и его дневники) — все равно что писать музыку для органа после Баха.
О гималайском климате можете судить по такому факту: в долине Кулу в целости и сохранности стоят деревянные здания шестнадцатого века (в одном из них я провел ночь). Выглядят они так, будто лишь вчера пригоняли бревнышко к бревнышку. Да что шестнадцатый век! По здешним глобальным временным масштабам это почти что современность. В Нагаре мне показывали дома одиннадцатого столетия, и я трогал руками их почерневшие и обомшелые стены. Правда, кедр, который главным образом употребляется здесь для постройки, дерево весьма крепкое, неохотно поддающееся разрушительной работе времени. Но объяснить столь поразительную живучесть старинных строений одними лишь замечательными свойствами кедра, конечно, нельзя.
О гималайском воздухе я уж не говорю. Это действительно нечто особенное. Насыщенный хвойной праной и очищенный сразу и электрическими разрядами высот, и дыханием вечных снегов, он кажется неким целебным напитком. И не вдыхать его надо, а пить глотками, соблюдая, разумеется, поначалу осторожность,
