Синклер Льюис
НЕОПУБЛИКОВАННОЕ ВСТУПЛЕНИЕ
К «БЭББИТУ»
Это — рассказ о правителе Америки.
Рассказ об Утомленном Бизнесмене, человеке с усами щеточкой и жестким голосом, который в курительном салоне спального вагона толкует об автомобилях и сухом законе, неважно играет в гольф и отлично в покер во второразрядном загородном клубе близ кипучего американского города.
О нашем победителе, диктаторе в области коммерции, образования, труда, искусства, политики, морали и разговоров о бейсболе.
Таких тридцать миллионов, мужчин и женщин, и их власть не имеет себе равных. Ни один царь не мог указывать своим крепостным, какие носить галстуки и с кем играть в кости; ни один генерал не мог предложить своим солдатам список разрешенных шуток или приказать им, отдыхая после боя, упиваться романами о ковбоях и неунывающих девчонках. Но всего этого достиг наш правитель.
Хотя нравственные нормы Англии, политику Франции и промышленное развитие Германии определял здравомыслящий средний буржуа, их буржуазия — памфризия[1] — никогда не осмеливалась диктовать, какой должна быть скульптура и как надо держать вилку. Потому что в этих странах есть еще отщепенцы и аристократы, которые отвечают пренебрежительной усмешкой на попытки лишенных воображения людей проникнуть в запретную для них область. Но в Америке мы создали совершенного сверхчеловека, и это архангелоподобное чудовище носит сладкозвучное имя Памфри — старина Г. Т. Памфри, обыкновенный американец и всесильный властитель.
Хотя это повесть о жизни одного только Г. Т. Памфри, а совсем не требник, определяющий течение жизни лиц, его окружающих, окружение это не оставляет его ни на секунду, ибо оно воплощено в Памфри, воссоздано в его иконоподобном лике.
Монарк-сити — это любой «прогрессивный, развивающийся, целеустремленный, оживленный, современный» город Америки или Западной Канады с населением, превышающим восемьдесят тысяч жителей; сюда не входят лишь восемь-десять городов, представляющих собой отрадное исключение.
Памфри часто посещает эти исключительные города и побуждает их театры, гостиницы, книжные и универсальные магазины стремиться к совершенству Монарк-сити, чтобы и мы, недостойные, обрели благодать нравственной чистоты, напористости и ледяной воды.
Однако совершенно очевидно, что Памфри не шарж и не тип.
Фигура этого тирана слишком трагична, и было бы ребячеством умышленно писать на него сатиру. Он живой человек, действующий из самых лучших побуждений и верящий в собственную правоту; для него священны мифы об американских пионерах; а наедине с самим собой его одолевают сомнения; он очень привязан к своей строптивой дочери и к тем приятелям, с которыми он завтракает в клубе и которых считает своими друзьями; он бог, сжигающий сам себя на современном усовершенствованном алтаре; он жертва собственной агрессивной обыденности, и в беспокойных снах он мечтает о нежных руках Фрины,[2] о сорочке святого Иоргена и о вечереющем море, которые и ведать не ведали о нравственной чистоте, напористости и автопокрышках.
Удивительно сложное явление эти американские города с населением от восьмидесяти тысяч до миллиона жителей.
В промышленном отношении они великолепны. Они снабжают: полмира автомобилями, станками, мукой, паровозами, рельсами, электрооборудованием — вещами необходимыми и удивительными.
Дома в этих городах сделаны более искусно, чем дворцы, а гостиницы и учреждения огромны, как соборы, и приносят гораздо больше пользы. Их обитателям знакомы и Пятая авеню, и Пиккадилли, и Елисейские поля. Голсуорси приезжает в них читать лекции, Карузо — петь, Крейслер[3] — играть на скрипке (пусть даже его все время просят сыграть «Юмореску»),[4] и здесь в малом театре могут поставить пьесу Шницлера[5] в то же время, что и в Вене, и гораздо раньше, чем в Лондоне. И все же эти громадные беспорядочные скопища не города, а деревни. Они ввозят Крейслера так же, как они ввозят шелка, — не потому, что они страстно любят музыку или шелка, а потому, что эти очевидные символы процветания создают им престиж в обществе. Посещение концертов почти столь же неоспоримо свидетельствует о богатстве, как езда в роскошном лимузине. Элегантно одетая публика, приняв изящные позы, слушает великого скрипача; но не это признак музыкальности народа: надо, чтобы люди с воодушевлением играли сами — хотя бы из рук вон плохо, пусть это даже просто четыре пожилых скрипача, пиликающие на скрипках в винном погребке. Поскольку пока еще не изобрели прибор для измерения в эргах духовной энергии, нельзя привести точных статистических данных, но думается, что ни один из этих городов с миллионным и полумиллионным населением не наслаждается и одной десятой духовных радостей, доступных маленькому Веймару (с его 35 тысячами жителей), где никогда не обретался наш процветающий коммивояжер, а лишь жили Гёте и Шиллер.
А эти великолепные малые театры — самоотверженные, добросовестные театрики, — они действительно сезон-другой пылко ставят Гласпел, и Юджина О'Нила,[6] и Эрвина,[7] а потом «актеры», которые занялись этим новым видом спорта, чтобы завоевать себе престиж в обществе, устают, режиссер-профессионал еще больше устает без конца выпрашивать пожертвования и каждый раз видеть, как газеты, посвящая целую колонку — музыкальной комедии, поставленной бродячей труппой, две колонки бракосочетанию Патентованных лекарств со Сталью, уделяют великолепной постановке пьесы Шоу всего два абзаца, да и то с четырьмя грамматическими ошибками; режиссер уезжает, и любительский театр распадается.
В этих деревнях — этих городах-переростках — три четверти миллиона жителей одеваются, едят, строят дома, ходят в церковь лишь для того, чтобы все это видели соседи, так же, как они делали, когда проживали на Главной улице деревни с двумя тысячами жителей. Но все-таки это не деревня, с тревогой подумает наблюдатель, на заводах тут работает до десяти тысяч рабочих, а здешние машины изумительнее любых даров природы, и здесь сосредоточено вдвое больше энергии и вдесятеро больше знаний, чем в каком-нибудь средневековом герцогстве. Все эти города постепенно превращаются в столицы, но процесс этот займет несколько сотен лет, если сохранится обычай карать через повешение или подвергать остракизму тех, кто осмеливается сказать, что Кливленд, или Миннеаполис, или Балтимор, или Буффало не самый умный, не самый веселый, не самый добрый, не самый нужный город на свете. До тех пор, пока каждый учитель, журналист и рабочий будет признавать, что Джон Д. Джонс, напористый директор отдела сбыта консервной фабрики, является образцом красоты, обходительности и справедливости, до тех пор они не избавятся от губительной эпидемии Джонсов.
Довольно часто высказывается соображение, что хотя мистер Джонс и не страдает избытком артистического вкуса и воспитанности, он такой дельный работник, такой верный друг и почти совершенный гений, так много сделавший для развития этой поразительной новой отрасли промышленности, что он достойнее и, право же, даже прекраснее любого Анатоля Франса. Разве его мощные и хитрые машины для консервирования не образец нового искусства, которое сродни свободному стиху, и разве в его назойливой, шумной рекламе, запятнавшей своими цветастыми щитами тихие поля, не дышит страсть созидания, которую можно приравнять к религиозному пылу, преклонению перед прекрасным и дерзанию, вдохновлявшим крестоносцев, ученых и поэтов? И разве его противник, который требует, чтобы этот грубый великолепный пионер соблюдал давно отжившие каноны поведения и красоты, не отставший от жизни слепец?
Но только эти уважаемые господа, которые во имя собственного спокойствия готовы многое простить своему неизбежному соседу мистеру Джонсу, слишком его переоценивают. Мистер Джонс — директор отдела сбыта, мистер Браун — главный управляющий, мистер Робинзон — президент компании — все эти чины консервной иерархии, якобы обладающие талантом, размахом и новым пониманием красоты, на самом деле просто торгаши, демагоги от коммерции, промышленные шарлатаны, создающие спрос, который сами же жаждут удовлетворить. Эти дивные, эти действительно благородные машины конструировали,
