опрокинуло лодку, о спасении нечего было бы и думать. Ничего не оставалось, как плыть прямо по озеру, выгадывая, чтобы волна била в корму. «Брат Ипполит» не выказывал и тени беспокойства, а я трусил и, прежде чем пуститься в этот опасный переезд по разгулявшемуся озеру, разделся — все-таки можно было в счастливом случае спастись, ухватившись за лодку. Наш переезд продолжался не больше часа, но такие вещи не забываются. Говоря откровенно, я страшно трусил, когда набегал страшный девятый вал и лодка зарывалась в волнах. Так сердце и замрет… Запасу у лодки было всего вершка два, и нас могло погубить каждое неловкое движение. Но «брат Ипполит» мастерски правил своим двухперым веслом, и мы благополучно причалили к устью, на котором стояла заимка. Я дал себе слово никогда больше не ездить на таких проклятых душегубках и даже не мог прикоснуться к убитым уткам, из которых «брат Ипполит» приготовил похлебку.
Солдата на заимке уже не было. Оставались одни собаки, да бродил в одиночестве кривой петух, обреченный на монашество. В наше отсутствие солдат успел напиться чаю, съел весь хлеб и как ни в чем не бывало ушел. После него осталась только яичная скорлупа да корочка черствого хлеба.
— Выкрал яйца у меня… — спокойно объяснил «брат Ипполит», рассматривая «кухонные остатки» после Вилка. — Этакой вороватый солдат…
Мне нравилось на заимке «брата Ипполита», и я остался до вечера, чтобы еще раз сходить на охоту. Да в жар и идти было трудно, а ночью я плохо спал и встал рано. Выбрав завесистую березу, я расположился под ней. Днем спать в тени как-то особенно хорошо, а тут еще с озера дул освежавший ветерок. С занятого мной пункта было видно все, что делалось на заимке. «Брат Ипполит» вообще отличался естественностью и был всегда одинаков. При людях он делал то же, что делал бы, вероятно, и один. Сейчас он вывел свою новокупку, которая была заботливо поставлена на время жара в конюшню, несколько раз обошел ее кругом и рассматривал ее с таким вниманием, с каким, вероятно, ювелир не рассматривает редкой воды брильянт. Безмолвными свидетелями этого осмотра были Найда и кривой петух. Они ходили за хозяином и тоже осматривали новокупку, как нового члена своей оригинальной семьи. Да, это была настоящая семья, таинственно связанная между собой невидимыми нитями. Я долго наблюдал эту живую картину, и мне казалось, что все они отлично понимают друг друга. Даже убогая новокупка точно хотела что-то сказать и шевелила губами. Может быть, она оправдывалась в собственной убогости или просила извинения. «Брат Ипполит» все ходил кругом и думал вслух:
— Ишь ты, какой одёр… Тебя бы башкирам на махан [1] продать. Да.
Несколько раз счастливый покупатель брал хвост новокупки в руки и рассматривал его с особенным вниманием… Очевидно, этот куцый хвост смущал его больше, чем все остальные недочеты по части лошадиной красоты.
— Ну и хвост… — удивлялся «брат Ипполит», обращаясь уже к петуху и Найде. — Разве такие хвосты бывают? Вон у иноходца какой был хвост — по земле тащился…
Петух заглядывал сбоку своим единственным оком на предъявленный хозяином хвост новокупки и, по-видимому, был согласен с его мнением. Найда, наоборот, оставалась довольной и несколько раз делала попытку лизнуть новокупку прямо в губы.
В заключение этого экзамена «брат Ипполит» сел на новокупку верхом, отчаянно заболтал босыми ногами и погнал по тропинке в лес. Лошадь бежала скверной тряской рысью, и громадное тело «брата Ипполита» подпрыгивало на ее костлявой спине — вместе всадник и лошадь изображали что-то вроде громадной летучей мыши, когда «брат Ипполит» расставлял широко локти и ветер надувал его рубаху.
Страстная любовь к животным «брата Ипполнтп» служила самой трогательной иллюстрацией его обшей тронутости. Если в обществе других нормальных людей он казался чужим, то среди своих любимых животных являлся своим. Ведь между психологией человека и животного есть своя таинственная связь.
IV
Меня разбудил громкий спор. Солнце так и палило, так что больно было смотреть. На самом припеке сидели «брат Ипполит» и солдат Вилок и ругались. Солдат был навеселе и размахивал бутылкой водки.
— Нет, за что ты меня вчера хотел убить? — повторял Вилок с навязчивостью пьяного человека.
— И надо было убить, — спокойно отвечал «брат Ипполит». — Вперед не плутуй… Омманул ты меня кругом…
— А у тебя-то свои глаза в соседях были? Дураков учат и плакать не велят… Не иголку покупал. Ежели бы не барин, так задушил бы ты меня, Аполит…
— И задушил бы, — спокойно соглашался «брат Ипполит».
Солдата больше всего возмущал именно этот спокойный тон, и он начинал все сильнее придираться.
— Нет, ежели ты правильный человек, так ты должон просить у меня прощенья… да… Да еще за бесчестье полштоф выставить: «На, солдат, выпей…» Вот как должон поступать правильный человек. Я не могу вон крыльцами [2] шевельнуть. Ежели бы я на тебя, на-примерно, навалился и учал тебя, напримерно, душить — ну, что бы ты мне сказал? Обормот ты, вот что. Вон он, барин-от, он все видел. Да… Будь я жиденький да хворый — тут бы мне и конец.
— Что ты пристал, как осенняя муха? — начал, злиться «брат Ипполит».
— А ты что? Да ты не толкайся… Я ведь и сам сдачи дам… Простоват я на это…
Завязалась бы, вероятно, опять самая отчаянная драка. Как все тронутые люди, «брат Ипполит» терпел долго, а потом вдруг приходил в бешенство. Он уже схватил солдата своей могучей рукой за шиворот и свалил его на траву, когда я вмешался.
— Оставьте его, Ипполит. Не стоит связываться с пьяным человеком…
Бледный от бешенства, «брат Ипполит» смотрел на меня не понимавшими ничего глазами, продолжая держать отчаянно барахтавшегося солдата.
— Ой, батюшки, убили! — вопил солдат. — Ой, смертынька…
Мне с большим трудом удалось отцепить «брата Ипполита» от его жертвы. Он тяжело дышал и дрожал, как в лихорадке.
— А тебе как не стыдно приставать? — заметил я Вилку, вскочившему на ноги. — Сам виноват…
— Я же и виноват?! — обозлился Вилок уже на меня. — Да я… Ах, боже мой, и что бы я только, кажется, с ним сделал, ежели бы вы не помешали! Разорвал бы на три части… Простоват я на этот счет. Вот бы как изуважил…
— Ну, хорошо, хорошо. Будет…
— Слава богу, вполне можем соответствовать.
«Брат Ипполит» на этот раз долго не мог успокоиться и все порывался схватить солдата.
— Вот вы меня пьяным обозвали, — приставал Вилок уже ко мне, пошатываясь на ногах. — Да… А я, может, потрезвее всех буду.
— Оно и заметно.
— Это у меня в натуре ошибка, барин. Ежели бы вас отдать в военную службу да заставить по пескам тащить орудию… А что он понимает, Аполит? Так, бормочет только себе под нос, как глухарь, а настоящего-то понятия и нет в ем…
— Однако вот понял, что ты его обманул.
— Я? Обманул? Да вот сейчас провалиться… с места не сойти… А вы: обманул. Деньги были нужны, а то бы этакую лошадь ни в жисть бы не продал. Вот и вся причина. Угодница, а не лошадь.
— Чего тут не понимать-то? — заговорил «брат Ипполит», успокоившись. — Даже очень хорошо понимаю… Вот у меня был иноходец, вот это лошадь. Как пойдет чесать — земля бежит из-под ног. За мной, как собака, ходила по лесу. Бывало, уеду на завод, сниму узду и только скажу: «На заимку!» Он уж знает… Все только дивятся, как я без узды на нем гоню.
— Знаю, видал, — согласился солдат. — Только было да сплыло. Где он твой иноходец?
— А подох. Мышки его задушили в жар. Я и коновала приводил, кровь ему отворяли — так и
