подох.
— Вот то-то. Куда тебе хорошей лошадью владать… Скотина тоже к рукам. Да и не ты его покупал, иноходца.
— Братец, Иван Павлыч, в степи его купил.
— Иван-то Павлыч уж купит, без денег купит… И опять вот ты сказал: в степи. Это опять особь статья. Разе степную лошадь можно применить к нашей?
— Такая же.
— Такая да не совсем. Вот и выходит, что понятия в тебе нет, настоящего понятия. Глядеть — оно, пожалуй, и все одно, а на деле-то и разница вон какая.
— Ну-ка, скажи, какая разница?
— И скажу! Думаешь: не скажу? Изволь, сколько угодно. У степной лошади бабки высоки — вот тебе раз, ребро круглое — два, плечо прямое — три, мослы — хоть шапки вешай.
Вилок отпил водки прямо из горлышка, крякнул и продолжал:
— Случай был, когда мы хивинца замиряли. Известно, степь, песок. Жарынь такая, что кожа лопалась на лице. Ну, начальник отряда у нас был немец… как его фамилия… Немецкая фамилия: Гниль… Гиль… А черт его знает; язык переломится выговорить. Солдаты так его и называли: «Гниль да в шубе». Ей-богу, такая фамилия…
— Гильденштубе?.. — попробовал я догадаться.
— Вот-вот, около этого самого. Вот этот самый Гниль-да-в-шубе и повел нас на пересечку, значит, соединяться с генералом Кауфманом. Ну и завел нас немец в такие пески, что ложись и помирай. Верблюды попадали, а мы на руках должны полевую орудию тащить. Песок, бурханы — этакие пригорки, топи из песку, моченьки нашей нет, а Гниль-да-в-шубе нас все вперед погоняет. Главное, что вода у нас вся вышла, а жажда вот так и томит. Кажется, за бутылку воды кожу бы с себя снял. Хорошо. Таким манером, значит, мы промаялись целых два дня… Которые были русские офицера — тоже начали сумлеваться. Один солдатик, Кирюхин, в песельниках он был, говорил, что мы очень влево забрали, а надо совершенно, значит, наоборот. Ну, известно, простой солдатик, немец-то ему же погрозил, зачем, мол, народ сомущаешь. А тут ослабевшие явились: идет-идет солдатик и свалится. И его тоже, значит, тащи, потому не бросать же в степи. А Гниль-да-в-шубе все нас ведет налево и довел он до того, что всем у смерти конец. Известно, немец. И что же, братец ты мой, думаешь, кажется, еще бы версты с две по пескам пройти, все бы сдохли. Ей-богу… Никакого терпения не стало. Только этот-то солдатик Кирюхин как крикнет: «Братцы, лошадь…» Где лошадь? Как она в такие пески забралась одна? Офицерия в трубку посмотрели — действительно, лошадь, да еще на трех ногах. Левую переднюю ножку ей пулей прошибло, ну, значит, хивинец ее и бросил в степи, и она себе одна ковыляет. Смотрим, лошадь-то направо идет, как и говорил Кирюхин. Пойдет- пойдет и остановится передохнуть. А куда ей в степи-то идти, значит, к воде маячит, потому коли лошадь степная и чует воду. И, действительно, как сказал Кирюхин, так и вышло: вывела нас лошадка прямо к колодцу. Тут мы и ожили. На твоего иноходца лошадка-то походила: так, гнеденькая, грива на левую сторону. Весь отряд спасла… Вот она какая бывает эта самая степная лошадь! После, солдатики рассказывали, государь очень благодарил нашего Гниль-да-в-шубе и орден ему дал: «Я, грит, на тебя надеюсь вполне, Гниль-да-в-шубе». А все и дело-то в лошадке было… Известно, где государю все знать. Немец-то, конечно, промолчал о лошади…
Закончив рассказ, Вилок с каким-то ожесточением допил остававшуюся в бутылке водку.
«Брат Ипполит» был растроган этим рассказом до глубины души и, свесив голову как-то набок, повторял с блаженной улыбкой:
— Лошадь-то, а? Вот так лошадка… Тоже, скажешь, ничего не понимает?
— Ну, вот опять вышел глупый человек! — рассердился Вилок. — Как же лошадь стала бы жить, ежели бы она не понимала по своей части?
Через два года я был на заимке. Изба стояла заколоченная, и вся заимка представляла грустную картину разрушения. Меня сопровождал на охоту Вилок, бывший по обыкновению навеселе.
— Шабаш!.. — проговорил он, поглядывая на пустовавшую заимку.
— А где теперь «брат Ипполит»?
— А так, где день — где ночь. Как, значит, Ивана Павлыча убили в третьем годе, где-то в степи, ну, и ему со всех сторон, значит, вышла крышка. А тут еще арендатели стали теснить… Ну, и окончательно выжили. Рехнулся Аполит-то совсем… Ходит по базару со своим кривым петухом — может, помните? — показывает всем и говорит, что это часы. Слышь, и ночью ходят…
С этим грустным рассказом как-то совсем не вязалось ликующее летнее утро. Кругом было так хорошо. Все зелено, все жило, а с устья доносился веселый гул вечно волновавшегося горного озера.
1891
Примечания
1
Mахан — вареное лошадиное мясо (авт.).
2
Крыльца — лопатки (авт.).
