старички. Дома-то стыдно с певицами по отдельным кабинетам ужинать, а здесь их никто не знает, — ну, и пользуются случаем покутить.
Поймав ревнивое выражение в его глазах, она с улыбкой прибавила:
— Не бойтесь, у вас соперников нет. Я хочу сегодня быть только сама собой, что составляет для меня недоступную роскошь. Всего один вечер быть самой собой…
Потом она положила ему свои белые полные руки на плечи и, пытливо глядя в глаза, прошептала вполголоса:
— И ведь не каждый вечер предлагают руку и сердце… Не правда ли?
Он опустил глаза, и она поняла, что сказала бестактность.
II
По окончании спектакля они отправились в дальний уголок сада, где в низеньком каменном здании были устроены отдельные кабинеты. Она шла с ним под руку и осторожно оглядывалась кругом, точно боялась встретить кого-нибудь из знакомых. Он это чувствовал и тоже оглядывал толпу. Без встречи, однако, не обошлось. Попались два актера: один толстый, с красным лицом, другой — красивый брюнет с наглыми темными глазами. Они переглянулись, и толстяк что-то шепнул по адресу Марьи Ивановны. Брюнет улыбнулся одними глазами и презрительно повел плечом.
«Негодяи!..» — думала Марья Ивановна, ускоряя шаги.
Отдельный кабинет походил, как все кабинеты, на кабацкое логовище. Захватанная, грязная мебель, исцарапанное брильянтами зеркало, заношенный ковер на полу и т. д. В дверях кабинета Марью Ивановну догнал капельдинер и хотел тайно сунуть ей в руку еще две визитные карточки, но она брезгливо отстранила его.
— Довольно, довольно! Скажи, что я умерла… да, умерла.
Когда дверь затворилась, она упала в кресло и проговорила упавшим голосом:
— Ах, как я устала, если бы вы знали!.. Кстати, ведь я забыла, как вас зовут… простите…
— Павел Константинович Ружищев.
— Да, да. Еще раз простите. У меня такая плохая память, а потом…
Она хотела сказать: «…У меня столько знакомых, и каждый день все новые», — но вовремя удержалась. Он рассматривал меню кушаний, не зная, что предложить.
— Павел Константинович, я хочу сегодня выбрать что-нибудь самое дешевое: борщок, сосиски с капустой, печенку в сметане.
— А я хотел вам заказать паровую стерлядь.
— Ах, нет… Мне до смерти надоели все эти деликатесы. Я хочу чего-нибудь самого-самого простого.
— А какое вино?
— Не нужно вина… Спросите бутылку самого дешевого пива. Поужинаем по-студенчески. Сейчас я закажу вареной колбасы с чесноком. Знаете, ломтиками с переплетом из кожицы?.. Потом кусок дешевого русского сыра, который крошится под ножом. Прелесть!..
Он засмеялся, довольный ее фантазией. Получивший заказ официант презрительно посмотрел на Ружищева, — разве гости так угощают Марью Ивановну? Помилуйте, первый номер, и вдруг бутылка пива!
— Отлично, отлично, — повторяла она, рассматривая суженными глазами Ружищева.
Она сбросила летнюю накидку и несколько раз подходила к окну и прислушивалась к смутному гулу садовой толпы.
«Следовало уехать куда-нибудь в дешевенький ресторанчик, — соображала она. — Есть такие… Там всегда пахнет пригорелым маслом, жареным луком, селедкой. Впрочем, теперь уже все закрыто, кроме самых дорогих ресторанов».
Ужин вышел совсем по-семейному. Марья Ивановна имела привычку выпивать на ночь рюмку водки, «для нервов», как она объясняла. Сейчас она раскраснелась и казалась совсем миловидной. Впечатление портили только остатки грима около глаз. Ружищев все время любовался ею и с большим вниманием слушал бесконечную женскую болтовню.
— Я вам надоедаю? — несколько раз спрашивала она с какой-то виноватой улыбкой. — А мне так хочется рассказать вам все, все… то есть уж не совсем все, а то, что вам может быть интересно. Родилась я и выросла там, далеко, на юге. Семья была не богатая и не бедная, а так, концы с концами сводились. Детство прошло скучно и неинтересно… А вот когда я перешла в четвертый класс гимназии… Мне тогда было ровно четырнадцать лет, но я казалась гораздо старше, а коротенькое платье-форма делало меня даже пикантной. О, я рано узнала себе цену… Может быть, в этом и заключалось все несчастье последующей жизни. Вы, мужчины, не понимаете, как радостно просыпается в девочке-подростке женщина… Что вы торчите в кресле, Константин Павлыч?
— Павел Константинович.
— Виновата… Садитесь вот сюда, на диван, рядом. Чокнемтесь! Да, было очень хорошо… Как сейчас, вижу себя таким подростком. У меня был великолепный рост, большая коса, чудный цвет лица, красивые, ласковые глаза… Я могу теперь говорить так о себе, потому что это было давно, и я говорю о себе, как о постороннем человеке, как говорила бы о тех девочках, которых встречаю сейчас на улице и которыми искренне восхищаюсь. Да садитесь вы ближе! Ах, какой вы… странный! Или лучше я сама подвинусь к вам… Вот так!..
Она почти касалась плечом его плеча. Он чувствовал теплоту ее тела, запах пудры… Голова слегка кружилась, и глаза застилало туманом, как в горячее летнее утро, когда земля курится невидимым ароматом. Было и жутко и хорошо, и хотелось сказать так много, сказать теми удивительными словами, которые так же трудно поймать, как собственную тень. А она болтала, прихлебывая из своего стакана пиво и обсыпая крошками сыра свое платье.
— Вы обращали внимание, Констан… то есть Павел Константинович, на выражение человеческих глаз? Боже, как хорошо смотрят маленькие дети, совсем маленькие!.. У мальчиков чистота взгляда утрачивается быстро, а у девочек сохраняется лет до шестнадцати… Да, именно, чистота… Хочется смотреть в такие глаза, как на тихую воду, не возмущенную еще ветром. Такими глазами смотрит вся душа, пока она чиста и нетронута… Да, так я была в четвертом классе, потом перешла в пятый. Мне было уже неудобно ходить в коротеньком форменном платьице…
Она вздохнула и откинула голову на спинку дивана, полузакрыв глаза. Он взял ее руку и тихо ее гладил. Она не отнимала руки и не открывала глаз. Это было сладкое полузабытье, и Марья Ивановна продолжала видеть себя девочкой-подростком.
— Да, это было чудное время, — прошептала она, точно просыпаясь. — А потом…
— Я знаю, что было потом, — перебил он. — То есть догадываюсь.
Ее охватила страстная жажда рассказать ему все, все, рассказать всю свою жизнь. Ведь он такой хороший, такой весь чистый и должен знать, какую женщину хочет привести в свою родовую усадьбу, в свой любимый Яблоновый сад. Конечно, он отвернется от нее, будет презирать, но это все-таки лучше подлого обмана… О, она так много лгала, целую жизнь лгала, каждое ее слово было ложь. Когда он давеча сделал ей предложение, она сочла это за одну из тех шуток, какие пускаются в оборот для сближения с такими женщинами, как она. В ее репертуаре было несколько таких случаев. Но сейчас она чувствовала, чувствовала как-то всем своим существом, что он говорил с ней совершенно серьезно, как чувствовала его удивительный взгляд, — он смотрел на нее тоже всем своим существом, смотрел каждой каплей своей неиспорченной, чистой крови.
Они молчали несколько минут, но это молчание было красноречивее всякого разговора. Он понял, о чем она думала, и предупредил ее.
— Да, я знаю, — заговорил он, с трудом подбирая слова, — знаю, что у вас было прошлое… Да… Но это меня не касается, я этого не желаю знать. Есть чувства, которые покрывают все, как огонь очищает металл от ржавчины. Я отлично сознаю, что делаю и на что иду… Только одно условие: ради бога, никогда и
