Сергей Мартьянов
САМОЕ ДОРОГОЕ
В нашем доме поселился новый жилец — полковник пограничной службы в отставке. Он носил военную форму, был суров на вид, сдержан и неразговорчив. Никто не знал, был ли он раньше женат и есть ли у него дети. Хозяйствовала у него в квартире дородная седая старуха, приехавшая вместе с ним и приходившаяся ему дальней родственницей. Звали ее Евгенией Никифоровной, и жила она у полковника уже двадцать пятый год. Сведения эти стали известны жильцам от домоуправа, а сама она не очень-то распространялась ни о себе, ни о своем полковнике.
— Два сапога пара, — говорили о них. — Нелюдимы и себе на уме.
И вскоре его стали звать безликим именем «отставник», а ее почему-то «комендантшей».
— Наш-то отставник сегодня на рыбалку уехал.
— Комендантша нынче саксаул привезла...
Каждый их шаг комментировался досужими соседями с пристрастием, потому что наиболее жгучий интерес к себе всегда возбуждают люди, о которых ничего не известно.
Но ни полковник, ни Евгения Никифоровна словно Hg замечали этого интереса, жили себе как умели, никому не мешали и ни с кем особенно не дружили.
Я служил в пограничных войсках и мог бы, кажется, быстро найти с полковником общий язык, но познакомиться с ним поближе как-то не удавалось. При встречах он окидывал меня строгим взглядом, четко отвечал на приветствие и проходил мимо, величавый и неприступный. А познакомиться мне очень хотелось: я чувствовал, что этот человек прожил богатую событиями жизнь.
И вот однажды «комендантша» объявила первой же попавшейся на глаза соседке:
— А к моему полковнику нынче сын прилетает. Будем встречать.
И лицо ее засияло такой радостью, будто приезжал ее родной сын.
С аэродрома они приехали на такси. Я видел в окно, как из машины вышел высокий, стройный лейтенант в зеленой фуражке, подскочил к передней дверце, распахнул ее и помог выбраться Евгении Никифоровне, потом взял под руку отца, и все трое, оживленно разговаривая, вошли в подъезд.
Вечером полковник постучал в мою дверь.
— Капитан, — сказал он просто, — не зайдете ли вы к нам по случаю приезда моего сына?
Я с готовностью согласился.
Через минуту мне крепко пожимал руку лейтенант-пограничник, сын нашего «отставника». Был он широк в плечах и тонок в талии, и хотя губы его приветливо улыбались, глаза всматривались в меня пристально, изучающе.
Я огляделся. На персидском ковре, над диваном, крест-накрест висели две кривые сабли в ножнах, разукрашенных перламутром и серебром. На стене несколько пожелтевших от времени фотографий полковника и каких-то военных. Оленьи рога служили вешалкой для полевой сумки и бинокля в футляре. Это было жилище воина и охотника.
— Прошу к столу, — пригласил хозяин. — В нашем полку прибыло, а сие означает, что сегодня не грех и выпить, — и посмотрел на сына любовно и взыскательно.
Он был неузнаваем, этот суровый полковник в отставке! Весь вечер улыбался, шутил, вспоминал разные истории из своей жизни.
— А мне казалось, что у вас никого нет, — заметил я, когда сын отошел к окну, чтобы покурить: отец не курил и не переносил табачного дыма.
— Вот тебе на! — удивился полковник. — Уже двадцать пять лет хожу в родителях, — и снова пристально и ревниво посмотрел на широкую спину сына.
В окне были видны снежные вершины гор, озаренные лунным сиянием; пахло липовым цветом, чуть веяло вечерней прохладой.
— И давно не виделись?
— Три года. С тех пор, как он получил назначение на Камчатку после училища.
Мы помолчали.
— Я вижу, что сегодня вы особенно счастливы, — осторожно сказал я. — Ведь в жизни самое дорогое — это наши дети.
— Вы так думаете? — спросил полковник, насупив седые косматые брови.
— Конечно! А вы не согласны?
— Не совсем... — уклончиво ответил он и повторил тверже: — Не совсем!
И пока сын стоял у окна и курил, полковник рассказал мне следующую историю.
...Случилось это летом тысяча девятьсот тридцатого года на советско-китайской границе, в Тянь- Шане.
Начальник заставы Николай Соловьев получил отпуск и решил вместе с семьей поехать к себе на родину, в город Иваново. Усадив жену Валентину и маленького Петю в повозку и прихватив с собой коновода, Соловьев покинул заставу утром и вскоре добрался до ущелья Караван-су. Ущелье шло вдоль границы, затем поворачивало вправо, туда, где стоял кишлак. Оттуда они должны были отправиться на железнодорожную станцию, а коновод вернуться на заставу.
Ехали по узкой, неровной, усыпанной щебнем дороге. Палило июльское солнце, воздух был неподвижен и зноен. Грохот бегущего внизу потока оглушал людей, и они молчали.
Соловьев думал о том, как он в свои двадцать семь лет попал в эти места и как его измотали погани за басмачами. Даже сейчас, уезжая в отпуск, он должен был взять с собой оружие, потому что по дороге в любую минуту могли напасть враги. И еще он думал о том, что через несколько дней приедет в родное Иваново, после разлуки увидит старушку мать, познакомит ее со своей молодой женой и покажет сына.
Валентина держала на руках Петю, закрывая его от палящих лучей солнца. Коновод Тарас Глоба правил лошадьми и время от времени зорко поглядывал по сторонам. Только маленький Петя крепко спал на руках у матери: ему было полтора года.
Так они ехали до поворота ущелья. Здесь oнo соединялось с другим, выходящим к самой границе. Это второе ущелье называлось Кызыл-су, что означало «красная вода» — по дну ущелья бежал мелкий быстрый ручей, вода в нем была действительно красноватой.
Глоба уже повернул коней вправо, как вдруг из ущелья Кызыл-су выскочили всадники в пестрых халатах, раздуваемых ветром. Топота коней не было слышно из-за шума воды, и Соловьев увидел басмачей лишь тогда, когда они вплотную подскакали к бричке. Глоба успел выстрелить, и один басмач свалился с коня. Соловьев выхватил маузер, но передний всадник, привстав на стременах, уже замахнулся саблей. Все произошло так быстро и неожиданно, что он успел только нагнуть голову и тут же упал на землю, сбитый страшным ударом в плечо.
Он не видел, как Глоба яростно отбивался от наседавших на него врагов, защищая женщину и ребенка, и как вскоре тоже упал возле повозки.
Когда Соловьев очнулся и приподнялся на локтях, басмачи рысью уходили вверх по ущелью Кызыл-су. Через лошадь одного из них была перекинута Валентина. Другой всадник держал на руках ребенка. Басмачи увозили обоих.
Кровь прихлынула к голове Николая. Он знал случаи, когда басмачи увозили русских женщин и детей за границу, чтобы требовать за них выкуп или продавать в рабство восточным князькам. «Догнать врага! Выручить жену! Спасти сына!»
— Глоба! — крикнул он, но только грохот потока ответил на его голос.
Соловьев ощупал плечо. Крови не было, лишь тупая боль пронизывала предплечье и отдавалась во всем теле. Видимо, басмач промахнулся и ударил саблей плашмя.
Он поднялся на ноги, пошатываясь, подошел к лежащему поодаль коноводу, наклонился над ним, тихонько позвал. Тот открыл глаза, приподнялся и сел. Левый рукав гимнастерки у него был пропитан кровью.
— Ранен? — спросил Соловьев.
— Да, задело немножко, — смущенно ответил Глоба.
