Ну, а если все-таки мичман?.. Я старался больше не думать об этом.
И вот завал расчищен, можно ехать.
Стоял конец мая, перевалы впереди были открыты. Между прочим, полковник с корреспондентом к нам первыми на машине пробились. А второй, как только кончили мы все работы, приехала автолавка Военторга. С ней и было решено отправить меня в Гульчу.
— С сегодняшнего дня считайте себя в отпуску, — сказал мне капитан Замашкин.
Командовала товарами знакомая всей границе Нина, девушка симпатичная, но болтливая. Ко мне она была почему-то неравнодушна.
— Привет, Петик! — обрадованно сказала она, завидев меня из своего железного фургона.
— Ладно, — говорю, — давай скорее продавай свои шундры-мундры.
Но торговля что-то не подвигалась. Нина больше рассказывала всякие новости, чем занималась своим делом. У лавки скопилась очередь.
— Ты можешь работать в темпе?— спросил я, залезая в фургон.
— А что?
— Ничего... Есть предложение, чтобы я встал вместе с тобой за прилавок и принимал деньги.
— Вставай, — согласилась Нина, а сама так и тает.
Торговля пошла бойчее, а на подковырки ребят и офицерских жен я не обращал внимания. Но когда Нина подсчитала выручку, то оказалось, что в кассе не хватало четырнадцати рублей и шестьдесят три копейки. Она подсчитала второй и третий раз — и опять тот же итог. На препирательства ушло еще около часа. Продавщица хоть и таяла от моего внимания, но счет копейке знала. Доказала, что это я обсчитался при сдачах. Пришлось выложить из своего кармана. А выезд отложили на следующее утро.
Всю ночь мне снилось, будто я никак не могу выкарабкаться из товаров ширпотреба, они засасывали меня, как омут, и я задыхался от запаха сапожной кожи, одеколона и карамели.
Наконец утром мы выехали. Вся застава провожала меня у машины, только Сеня Крышкин, наш повар, с постным лицом выглядывал из окна кухни. У него в Тамбове девушка была, а как узнала, что Сеня на границе кашу варит, вышла замуж за сотрудника уголовного розыска. Бедняга, не знал он о мичмане!
Я втиснулся в кабину между шофером и продавщицей; она прижалась ко мне упругим плечом. И хотя сидеть было не очень удобно и болтовня Нины вскоре надоела, настроение у меня было отличное. Я ехал в Севастополь!
Высокие горы провожали меня молчаливо и торжественно. Я даже посмеялся про себя отчаянной надписи, нацарапанной в одном месте над дорогой: «Кто был, тот не забудет, кто не был, тот побудет».
На Талдыкском перевале нас застигла пурга. Сверкал снег, свистел ветер. У обочины дороги стояла грузовая машина, под нею копался шофер. Мы, конечно, остановились.
— Загораем? — спросил военторговский водитель.
— Тормоза отказали.
Трудились мы до позднего вечера: откручивали и подкручивали гайки, натягивали тросы, продували компрессор и черт-те что только не делали. Оказалось, кроме тормозов, еще что-то испортилось.
Нина стала торопить своего шофера, у нее, видите ли, какие-то срочные дела в Гульче.
— Нина, —сказал я, отведя ее в сторонку. — Человек едет в Севастополь, к девушке по имени Даша. И то не ноет...
— У тебя есть девушка? — заинтересованно спросила она.
Больше всего ее этот факт удивил. Она сразу присмирела и потом молчала всю дорогу, до самой Гульчи. Только прощаясь со мною у ворот комендатуры, неожиданно высказалась:
— А ты все-таки дурак, Петя.
— Почему?
— Дурак, и все!..
Стояла тихая звездная ночь. Как-то очень остро ощущалась оторванность от всего мира. И вдруг из репродуктора, что на крыше комендатуры, донеслись знакомые позывные звуки футбольного матча, и голос Синявского возвестил:
— Внимание! Сегодня мы находимся на московском стадионе «Динамо»...
Я даже вздрогнул. Большая земля была где-то рядом. И еще представилось мне, что Даша, строгая и красивая, ходит с экскурсантами по Малахову кургану, или по Графской пристани, или по Четвертому бастиону и объясняет: «Внимание! Мы находимся на историческом месте боевой русской славы». (Она писала, что пошла работать экскурсоводом и теперь по десять раз в день рассказывает об адмирале Нахимове и матросе Кошке.) И так мне захотелось ее увидеть, вы себе представить не можете!
Но утром, когда я отправился «голосовать» на попутную шаиину, догнал меня секретарь бюро комсомола сержант Марат Хамсурия.
— Слушай, Петя, вот хорошо, что я тебя увидел!
— Взносы уплачены, — успокоил я секретаря.
— Я не о взносах, — Марат сверкнул своими черными очами. — Слушай, Петя, сегодня у нас встреча с местными комсомольцами.
— Ну и встречайтесь на здоровье!
— Слушай, Петя, — он заглянул мне прямо в глаза, — ты меня зарежешь, если не выступишь перед ними.
— Здравствуйте! Я же в отпуск еду.
— Знаю. Поэтому и обещал им, что выступишь именно ты. О задержании своем расскажешь, мобилизуешь на бдительность. А, Петя?..
Отказываться я не умел. Пришлось остаться до вечера.
Выехал только на следующий день.
В Оше уже в полном разгаре стояло лето. Пыль над базаром поднималась до самых небес. И опять перед глазами Даша и наш Севастополь. Солнце, море, бульвары и знаменитая белая акация. Сколько ее в городе! И на Приморском, и на Матросском, и на Историческом бульварах, и на всех улицах. Как сейчас помню, мы брели с Дашей по Приморскому бульвару. Вечернее солнце медленно опускалось в море. Огненная дорожка сверкала ослепительным блеском. Пахло морской водой и белой акацией. Я спросил Дашу: «Ты будешь меня ждать?» Она засмеялась: «Тебя же не скоро возьмут. Впереди целое лето». — «Я хочу сейчас знать», — настаивал я мрачно. Она ничего не ответила, сорвала веточку акация и спрятала в нее свое лицо. Уши у нее были пунцовые, как стручки перца на Ошском базаре, куда меня подвезла попутная машина.
Соскочил я с машины — и на вокзал. Вот старый киргиз трясется на ишаке, растопырив ноги. Вот караван верблюдов тянется навстречу, медленно звеня бубенчиками. Подумал, как бы я на них всю дорогу до Севастополя добирался, и смешно стало.
...Я ехал в поезде со скоростью шестьдесят километров в час. Чемодан и шинель мои лежали на самой верхней полке, рядом с трубами парового ото-плсиия, а я стоял в тамбуре и смотрел в окно. Поезд все дальше уходил от линии гор. На второй день пошла степь. Она цвела маками и была похожа на бесконечный красный ковер. Редко попадались навстречу белые домики станций и будочки, на которых написано: «Иссык-су», что значит «кипяток». Выходил я почти на каждой станции: интересно наблюдать за суетой привокзальных базаров, за незнакомыми тебе людьми и вообще за всем новым. Вот, например, на столбе висит большой колокол, а на нем славянской вязью написано: «Приобретен на средства крестьян села Павловки в ознаменование трехсотлетия дома Романовых». Интересно ведь, правда? Романовых и в помине нет, а колокол все висит и служит железнодорожному транспорту. Не удержался я, постукал костяшками пальцев. Звук низкий, глуховатый.
Где-то за Аральским морем любопытство мое обошлось мне дорого. Наблюдал я, как пожилая казашка, повязанная белым платком, словно тюрбаном, разливала воду по железным бачкам и привязывала их к верблюду. Верблюд лежал на земле около колодца, а в колодец воду слили из нашего поезда по длинному желобу. Вода здесь на вес золота, кругом пустыня: ни кустика, ни деревца. Казашка привязала один бачок, второй, третий, четвертый... В последнем была дырка, из нее бежал тонкий усик воды. Казашка торопилась. Она натянула повод, верблюд поднялся вначале ка задние ноги, потом на передние и встал. Казашка опять натянула повод, верблюд послушно наклонил голову; женщина села верхом на шею, и животное одним
