Чтобы не расслаблялся, значит.
Физические нагрузки, приговаривала Яна, отлично выбивают из головы всякую дурь. Кто бы спорил…
Чуть позже подошел Акоп — вальяжный и ленивый хлеборез — и начал помогать. Помощь его сводилась к неторопливой нарезке хлеба, да прикрикиванием на молодых, работайте, мол, не сачкуйте. Служба в армии как закаляет, так и расслабляет, это давно известно. После хлеба Акоп стал следить за картошкой, варившейся в котле.
Письма он сложил на лавочке у печки. Когда подходил кто-нибудь из срочников, Акоп откладывал половник, вытирал руки о передник и хмуро спрашивал:
— Чего тебе? А. Письмо, значит. Ну, сейчас глянем. Так. Не тебе. И это не тебе. А это? Не тебе. Ну, да, я так и знал… Вот твое, танцуй.
Срочники покорно и неумело вытанцовывали. Акоп смеялся, хлопал в ладоши, толкал Артема локтем в бок, мол, посмотри, как танцуют! Джигиты!
Это была не раздача писем, а целый концерт по заявкам.
Артем таскал ведра, потом курил, присев на лавочку, ковырял носком сапога бурую грязь, которая свалялась вперемешку с углем, и наблюдал за просыпающейся воинской частью. Спали здесь до семи, а то и до восьми. Особенно офицеры. Ложились они поздно, неся службу за парой бутылок дешевого самогона, купленного в ауле. Срочники, к слову, тоже не отставали. Те, кто не был в дежурстве, тихонько пили, как правило, в дальнем углу палатки, за печкой. Пили безрадостно, с ностальгией по дому, и обязательным был тост за уже уволившихся и за тех, кто не уволится никогда.
Через двадцать минут, на танце рядового Быстрыкина, запахло горелым: у картошки выкипела вся вода. Яна молча ухватила Акопа за шиворот и дала ему пару несильных оплеух. Удар у Яны был тяжелый, щеки у Акопа вмиг покраснели.
— Чего теперь ребята жрать будут? — спросила Яна добродушно. — Чипсы что ли?
Акоп замотал головой.
— Вот и я о том же, — сказал Яна. — Иди, масло делай, и чтобы до завтрака глаза мои тебя не видели.
На этом концерт и закончился.
Весной, в дни, когда не лил дождь, завтракали не в палатке, а прямо на улице. Для этого дела вытаскивали столы и скамейки из палатки-столовой, расставляли на поляне возле складов-вагонов и полевой кухни. Неподалеку был плац, за ним — штаб-палатка и офицерские вагончики. Чуть дальше технопарк, а через дорогу палатка для солдат срочной службы.
Офицеры на завтрак усаживались отдельно, за три стола, выставленных буквой 'Г', срочникам оставалось еще два стола на четыре места каждый, а дембелям достался круглый высокий стол, который появился в части непонятно когда и откуда. Стол был лакированный, красивый, на гнутых ножках, с узорами вдоль всей крышки и с полочкой под столешницей. Армейские скамейки для него не подходили никаким образом, поэтому полгода назад солдаты привезли из аула четыре стула. Стулья были скромнее, новее, выкрашенные белой краской с темными пятнами вокруг шляпок гвоздей. Прошлые дембеля (уволившиеся всего месяц назад) отдали за стулья два комплекта формы, вкупе с парой кирзовых сапог. Кушаешь за таким столом, да на таких стульях — и кажется, будто не в воинской части, а у бабушки во дворе, на юге. Если бы еще вертолеты не летали…
На четвертом стуле обычно сидела Яна. Даже когда дембелей было пятеро — один стул все равно доставался Яне. Это была давняя традиция, замешанная на уважении. Никто бы не посмел перечить.
Ели картошку, ту, что не успела подгореть. Яна хорошенько заправила ее маслом.
Артем есть не хотел, поэтому взял две кружки какао и хлеб. Уютная весенняя погода никак не совпадала с настроением. Хотелось… нет, не выть, а просто уехать из части, добраться до аула, там купить билет на какой-нибудь автобус (ведь ходят же еще в Чечне автобусы?) и отправиться в родной городок Ухта. Но правда была в том, что из Чечни можно было выбраться только на вертолетах. Самоволка представлялась чем-то нереальным, непонятным и рискованным. Сумасшедшие бывали, но они либо наркоманы, собирающие коноплю вдоль оврага (пока всю не выкосили к чертям собачьим прошлым летом), либо алкоголики, которым что пуля в лоб, что серпом по яйцам. Артем не относился ни к первым, ни ко вторым. Выпивал потихоньку, как все в армии, от самогона не отказывался, но травку курить — такого не было, не предлагали.
Пока Артем пил какао, Акоп полез за пазуху и извлек серый плоский конверт. Протянул Артему, шепнул:
— Зайцевой передашь?
— Вечно ты со своей Зайцевой… — вяло и тоже шепотом огрызнулся Артем.
Акоп помялся, но письмо не убрал, положил на стол и аккуратно пододвинул:
— По-братски, а? Ну горит дело.
Зайцевой звали молоденькую лейтенантшу-бухгалтершу. Она была здесь единственной девушкой, моложе тридцати. Каким образом ее занесло в эти края — красивенькую, не глупую, не замужнюю — одному богу известно. Работала она вместе с майором Грибиным на автоскладе (вагончик за палатками, около штаба и медчасти), занималась списанием уничтоженной военной техники. Саму технику никто в глаза не видел, но документы привозили регулярно. Приходилось оформлять техпаспорта, заполнять бланки экспертизы и списывать. На войне это дело простое. Главное, не тянуть.
Артем тоже помогал майору в оформлении техпаспортов. Почерк у Артема был аккуратный, а высшее образование позволяло писать сложные слова без ошибок. Да и когда надо было что-нибудь набрать на компьютере или распечатать — кроме него в части никто этого делать не умел. Прогресс, однако.
С Зайцевой они сидели в том самом вагончике-автоскладе, лицом к лицу, за двумя стоящими впритык столами. А поскольку Акоп был лучшим другом, то Артем первым и узнал, что у Зайцевой с Акопом вот уже вторую неделю развивался роман.
Страсти кипели нешуточные. Тут либо Зайцева вообще не понимала, что такое армейская любовь, либо Акоп влюбился крепко и бесповоротно. Несколько раз, в порыве бессильных чувств, он делился Артему подробностями любовной драмы. Зайцева страдала от того, что не могла принять решение. Акоп страдал, потому что до увольнения был связан по рукам и ногам уставами и чувством долга перед страной. Целоваться на людях рядовому хлеборезу и лейтенанту-бухгалтеру было как-то неприлично. Да и вообще, если кто узнает из офицеров — это же скандал, трагедия. Как минимум, отправят Акопа в воинскую часть под Нальчиком, откуда все, собственно, и приехали. Как максимум… в общем, проблем много будет.
А у Зайцевой, ежу понятно, несмываемое пятно на всю жизнь. Карьеру, конечно, никто обрывать не станет, не те времена, но слухи расползутся быстро… А слухи в армии хуже выговоров и записей в личное дело. С репутацией солдатской шалавы либо сразу увольняться, либо ехать к черту на куличики, где никто тебя не знает, никому ты не нужна. Одним словом, целовались они всего три раза, тайком, за кухней, ночью. В тайну был посвящен Артем и, кажется, Яна. От нее вообще нельзя было ничего скрыть (хотя, надо сказать, умела хранить секреты как никто другой. Может, именно поэтому с нею и делились многие своим тайным, интересным, дорогим).
Зайцева почти каждый день ездила в крохотный аул, откуда можно было позвонить в Россию, или купить что-нибудь. Каждый раз, когда она уезжала, в глазах Акопа возникали тоска и страх. Он походил на щенка, который ждет хозяина и не верит, что тот вернется. Но Зайцева возвращалась, и Акоп возрождался.
— Войди в мое положение, — шептал Акоп, хотя было понятно, что положение у него много лучше других. — Трагедия, смерть, разбитое сердце!
— У меня тоже, знаешь?
— Знаю. Прекрасно знаю. И очень сочувствую! Поэтому только ты и поймешь! Как брат, помоги! — Акоп горячо положил руку на сердце. — Вот, что хочешь для тебя сделаю! Лишнюю пайку масла до конца службы надо?
— Ты мне и так даешь.
— Тогда две! Две пайки! А?
Артем вздохнул, взял конверт и убрал в карман. В конверте, на ощупь, был вложен крохотный лист
