бумаги. Или даже половинка листа.
— Оценю! — подмигнул Акоп и принялся за какао.
Попробовал бы только не оценить.
После завтрака, по распорядку, подступал призрак построения, но его, как всегда, никто не проводил. Командир части — подполковник Семелухин, пятый месяц наплевал на это дело. Во-первых, было холодно. Во-вторых, все в части давно друг друга знали, работу свою работали, никто не отлынивал, никто не пил до восьми вечера. В-третьих, подполковник Семелухин предпочитал после завтрака собрать офицеров в палатке и провести с ними инструктаж. А срочники разбредались каждый по своим делам — кто по нарядам, кто по должностным командам…
Артем подошел к вагону-автоскладу первым, как и всегда. Сигареты закончились вчерашним вечером, поэтому Артем поймал за воротник пробегающего рядового и стрельнул у него две 'Примы'. Запоздало пожалел, что не взял сигарет у Акопа. Ему присылали хорошие, дорогие сигареты. Обычно блоками. Акоп их растягивал на месяц-полтора, ни с кем без надобности не делился. Артему — давал. Ну, на то и земляки.
На краю горизонта показались вертолеты. Их было пять или шесть. Вертолеты летели низко, медленно. За блокпостом, через дорогу от оврага, была расчищена и размечена вертолетная площадка, но не потому что кто-то ей пользовался, а потому что так было положено по инструкции. На площадку при Артеме ни разу ни один вертолет не сел.
Вертолеты летели, загораживая солнце и превращая утреннее безмятежье в тревогу.
Чувство тревоги снова повернуло мысли к Насте.
Могла ли она бросить? А были ли причины? Или, как говорят, ты в армии — и это уже причина. Артем перебрал в памяти все свои поступки: хорошие, плохие или просто отвратительные. Нет, отвратительных он все же не позволял. А из плохого что? Напивался два раза — но ведь как не выпить в армии на девятое мая и на день танкиста? Потом, звонил Насте в прошлом году на восьмое марта, в три часа ночи из будки- автомата, просил (а, вернее, требовал) признаться в любви, подтвердить, убедить. И она, вздыхая, мол, что делать, признавалась. А Артему достаточно было. Он брел домой по пустому, ночному, холодному городу и улыбался. Можно ли это считать поводом? Вряд ли.
И ведь не сказать, что переживал каждый день. Не было такого. Но, вот, на день рождения как-то стало вдруг по-особому тоскливо, будто подозрения, переживания, стрессы поджидали именно этого дня, чтобы выбраться наружу.
Артем отгонял их прочь, не очень получалось, смотрел на небо, на вертолеты, а рука сама потянулась за очередной сигаретой, хотя горький привкус предыдущей еще не слетел с губ.
Потом появилась Зайцева.
Акоп знал, в кого влюбляться: за Зайцевой волочились все здешние офицеры — женатые и нет. Даже Мартынюк, седина в бороду, вытягивался по стойке смирно, когда Зайцева проходила мимо. Да и Артем, чего греха таить, заглядывался. Без зависти, легко осознав никчемность заигрывания, оценив, сравнив и признав за Настей неоспоримое преимущество глубокой любви. Но Зайцева была здесь, а Настя — далеко. И не обходилось без случайных взглядов, особенно летом, когда снимала Зайцева на время работы китель и оставалась в голубоватого цвета рубашке с двумя расстегнутыми верхними пуговками…
Зайцева открыла вагончик, первой поднялась по ступенькам. А внутри бледный утренний свет сквозь два овальных окна, прикрытых сеткой. На столе Артема, у двери, пишущая машинка, карандаши и ручки россыпью. На столе Зайцевой аккуратные папки, а на столе майора Грибова неровные башенки технических паспортов, придавленные то дыроколом, то пеналом, то армейской флягой. Половину стола занимал монитор. Системный блок стоял в ногах. Неосторожное движение — и блок выключался, чем приводил Грибова в тихую ярость.
'Сделай с ним что-нибудь! — шипел Грибов, растирая виски. — Иначе я в него из пистолета! Пулю в лоб!'
Здесь, в вагончике, Артем проводил весь день, с перерывом на обед и полуторачасовой отдых с двух тридцати до четырех. Работу заканчивал в семь пятнадцать, аккурат перед ужином, и потом, без переклички, без песен и без построений (надоевших в учебке хуже пареной репы) брел в столовую за законной порцией вареной картошки с рыбой. Такие вот стандартные военные будни.
Зайцева же начинала утро с обязательной церемонии: подводила глаза, красила губы, рисовала брови. Необходимый и обязательный набор каждой девушки лежал у нее тут же, под рукой. Церемония растягивалась минут на пятнадцать. Даже майор Грибов ничего не мог с этим поделать. Только вздыхал обреченно: 'Женщины!..'
— Кстати, это тебе. — Артем положил на стол Зайцевой конверт.
До прихода майора можно было растянуть утреннее безделье и просто глазеть на улицу через дверь. Вдалеке виден был куцый автопарк, где под тремя 'Уралами' и 'Зилом' копошилось несколько солдат- дежурных. В сущности, они тоже бездельничали, потому что работать здесь — серьезно работать, на износ — никто никогда не хотел.
Зайцева распечатала конверт, выудила сложенный вчетверо лист, пробежала глаза, улыбнулась.
— Любит, целует? — предположил Артем.
— И это тоже, — сказала Зайцева и убрала лист с конвертом в ящик. — Кстати, с днем рождения. Сколько тебе?
— Двадцать пять.
— Взрослый уже! — будто не была младше Артема на год. — В армию такие редко попадают.
— Я постарался.
— Можешь передать Акопу, что, да.
— Что — да?
— Вот так и передай, — улыбнулась Зайцева. — Да. И все. Без знака вопроса.
— Ох уж эти мне ваши заморочки, — вздохнул Артем. — Я вам почтовый голубь что ли?
Зайцева улыбнулась, поглядывая на Артема из-за зеркальца:
— Ты очень хороший друг. Акоп тебя хвалит и хвалит. Замечательный человек. Не переживай.
— Я и не переживаю. — Сказал Артем, хотя на самом деле отчаянно переживал.
Минут через десять подошел майор Грибов.
Он, как обычно, был хмур, курил и, погруженный в размышления, рассеянно крутил в руках карандаш. Артему казалось, что майор Грибов ненавидит воевать. Он не был трусом, а даже награжденным ветераном боевых действий в первую чеченскую, но о войне рассказывал неохотно, брезгливо, будто стыдился, что оказался не в то время не в том месте, и теперь никак не удается смыть и забыть тот позор. Срочников майор жалел, называл 'залетными' и неловко, по-отечески оберегал. С его слов, солдатики были здесь также не к месту, как, например, мышь в кошачьем питомнике.
Как-то раз, в начале зимы, Артем выходил с ним покурить за вагончик, укрывшись от колючего холодного горного ветра, и майор, поглядывая на серое небо, вдруг рассказал, как шесть лет назад, при штурме Грозного потерял убитыми четверых срочников. Каждому оставалось до конца срока не больше полугода. Они ехали в 'Камазе' по пустынным горевшим кварталам пригорода и попали в перестрелку. Майор (тогда еще лейтенант) вывалился из кабины, дополз по лужам и заиндевевшей грязи до разбитого многоэтажного дома и там, провалившись в подвал, валялся без сознания полдня, пока его не вытащили. А ребята погибли. Из двадцати человек — четверо.
— И за что вас так? — спрашивал Грибов, хотя смотрел не на Артема, а на небо. — Куда вас, неощипанных и не подготовленных? Для кого?..
Не было у майора ни семьи, ни детей. Только пожилые родители где-то под Владимиром, которым он исправно отправлял часть командировочных. Что он делал на этой войне, зачем служил, и что двигало им — непонятно. Ни карьера, ни офицерские погоны и не любовь к армии — это точно. Но ответа Артем не знал.
Майор сел за стол, разобрал технические паспорта, занялся сортировкой. Наступил привычный рабочий день.
Грибов брал паспорт, неторопливо пролистывал, просил Зайцеву заполнить ту или ту форму, протягивал паспорт Артему, обозначая поля для заполнения галочками. Артем выводил в полях
