— Мы не дружили.
— Почему?
— Мне не нравились ее манеры. Прозвучало довольно резко. Она знала себе цену, и Мегрэ не произвел на нее никакого впечатления.
— Вы не поддерживали с ней отношений?
— Никаких.
— И даже не разговаривали?
— Редко. Она была завистлива.
— Кому же она завидовала?
— Мне. Она не допускала, что кто-то может быть интереснее, что, кроме нее, есть и другие. Я этого не люблю. Она и танцевать-то не умела, а уроки брать не хотела. Вот раздеваться она научилась, и если бы не выставляла все напоказ, ее номер вряд ли удался бы.
— Вы танцовщица?
— Уже в двенадцать лет я посещала уроки классического танца.
— Это то, что вы танцуете здесь?
— Нет. Здесь у меня русские танцы.
— У Арлетты был любовник?
— Конечно, но в силу каких-то причин она этим не гордилась и никогда о нем не рассказывала. Могу утверждать одно: он старик.
— Почему вы так решили?
— Мы переодеваемся вместе, наверху. И несколько раз я видела у нее синяки. Она пыталась их скрыть под слоем крема, но я же не слепая
— Вы ей сказали об этом?
— Всего раз. Она ответила, что упала с лестницы. Но не могла же она падать каждую неделю. По синякам-то я все и поняла: на такое способны только старики.
— Когда вы заметили это впервые?
— С полгода назад, почти сразу, как появилась здесь.
— И это повторялось?
— Особенно я не приглядывалась, но синяки видела часто. У вас все? Мне надо играть.
Она едва успела сесть за пианино, как свет погас и прожектор высветил площадку, куда вышла Бетти Брюс. За спиной Мегрэ раздавались голоса — мужчины пытались объясниться по-французски, а женщина учила их правильно произносить: «Вы хотите спать со мной?»
Они смеялись и повторяли по очереди:
— Ви хатите…
Подошел Фред — его белая манишка выделялась в темноте — и, не говоря ни слова, сел напротив комиссара. В облегающем трико, с вымученной улыбкой на лице, Бетти Брюс, когда лучше, когда хуже, высоко поднимала над головой прямую ногу, на другой подпрыгивала, а затем падала на шпагат.
Когда жена принесла кофе и разбудила его, Мегрэ сразу понял, что не выспался и у него болит голова, потом, широко раскрыв глаза, стал себя спрашивать, отчего у г-жи Мегрэ такой игривый вид, словно она приготовила приятный сюрприз.
— Посмотри, — сказала она, когда комиссар еще нетвердыми пальцами взял чашку.
Она распахнула шторы, и он увидел снег.
— Доволен?
Конечно, он был доволен, но сухость во рту говорила о том, что вчера он явно перебрал. И виной тому Дезире: официант открыл бутылку шампанского, поставленную в принципе для виду, а Мегрэ машинально налил себе вперемежку с коньяком.
— Не знаю, растает снег или нет, но, во всяком случае, это веселее, чем дождь.
По большому счету Мегрэ было безразлично. Ему нравилась любая погода, особенно экстремальные ситуации, о которых на следующий день трубят газеты: проливные дожди, ураганы, лютый холод или адская жара. Он любил снег, напоминавший ему о детстве, но его удивляло, что жене снег кажется веселым здесь, в Париже, и уж тем более сегодня утром: свинцовое небо нависло чуть ли не над головой, а ослепительная белизна снежинок на темных мокрых крышах подчеркивала мрачный, грязный цвет домов, сомнительную чистоту штор на окнах.
Завтракая и одеваясь, ему не сразу удалось привести в порядок воспоминания о вчерашних событиях. Он мало спал В половине пятого, уходя из «Пикреттс» — кабаре уже закрывали, — он решил повторить путь Арлетты и отправился выпить последний стаканчик в табачную лавочку на улице Дуэ.
Он с трудом обобщил все, что узнал. За столиком он часто оставался один и, попыхивая трубкой, смотрел на площадку или на посетителей в странном, уносившем из реальности освещении.
В общем-то, он мог уйти и раньше, но по лености тянул время. И потом, здесь было что-то такое, что его удерживало: удовольствие наблюдать за окружающими, за действиями хозяина, Розы, девиц.
Все вместе это составляло маленький мирок, который, если так можно выразиться, не знал жизни большого мира. И Дезире, и два музыканта, и другие ложились спать, когда в домах еще только начинали звонить будильники, а половину дня проводили в постели. Вот и Арлетта просыпалась лишь под красные огни «Пикреттс», встречаясь в основном с мужчинами далеко не трезвыми, которых Кузнечик подкарауливал у ночных заведений.
Бетти, зная, что комиссар за ней наблюдает, время от времени заговорщицки подмигивала ему: она вовлекала его в большую игру, и комиссар не отказывался подыграть танцовщице.
Около трех, когда она уже закончила номер и поднялась переодеваться, пришли еще два посетителя, оба сильно под газом. Поскольку в заведении наступило затишье, Фред отправился на кухню, чтобы подняться наверх за Бетти.
Она вновь начала свой танец, но теперь только для тех двоих. Приближаясь, она поднимала ногу у них под носом, а в самом конце поцеловала одного в лысину. Потом, перед уходом, села на колени второму и выпила глоток шампанского из его бокала.
Наверно, так же, только изящнее, делала и Арлетта. По-французски мужчины говорили с трудом. Бетти повторяла:
— Пять минут. Пять. Я вернуться.
Она показывала им пять пальцев и действительно скоро вернулась, уже в платье с блестками, властно подозвала Дезире и заказала вторую бутылку.
Таня занималась каким-то одиночкой, который, держа ее за голое колено, с грустным видом поверял секреты своей семейной жизни.
Руки голландцев так и порхали по телу Бетти. Они громко хохотали, их лица все больше и больше краснели; пустые бутылки тут же убирались под стол, уступая место новым, и Мегрэ наконец понял, что их никогда не подавали полными. В этом и заключался фокус. Фред взглядом подтвердил предположения комиссара.
Мегрэ зашел в туалет. В первой комнате были разложены расчески, щетки, пудра, румяна. За всем следила Роза.
— Я вспомнила кое-что, может, вам и пригодится, — начала она. — Я подумала об этом как раз, когда вы сюда вошли. Чаще всего здесь, прихорашиваясь, девочки откровенничают со мной. Арлетта была не из болтливых, но и она кое-что рассказывала, а об остальном я догадывалась сама.
Роза подала мыло, чистое полотенце.
— Она, конечно, не нашего поля ягода. О своей семье она мне ничего не рассказывала и, думаю, не рассказывала никому, но несколько раз упоминала монастырь, где воспитывалась.
— И что же?
— Если говорили о какой-нибудь жестокой, злой женщине или о женщинах, которые на вид добрые, но пакостят исподтишка, она — и чувствовалось, как тяжело у нее на сердце, — бросала сквозь зубы: «Ну совсем мать Эвдикия».
Я полюбопытствовала, кто такая мать Эвдикия, и Арлетта ответила, что это-самое ненавистное ей существо в мире, причинившее ей особенно много зла. Речь шла о настоятельнице монастыря, которая невзлюбила Арлетту. И еще, помню, она сказала: «Я стала бы стервой, чтобы только досадить ей».
