отчаяния, слабости и холода, идущего изнутри, повторялись часто. Она не могла согреться. Горячая вода её спасала. Но сейчас она чувствовала себя настолько слабой, что подняться и набрать воды не было сил. Она укрылась с головой.
Я устала. Я очень устала. Я больше не могу пробивать эту стену. Я хочу всё прекратить, - думала Лариса Дюваль. Это был спуск в депрессию. Она знала. Это было нельзя. И можно было ещё удержаться. Всегда был короткий период, когда ещё можно было удержаться. Только как-то себе помочь или чтобы кто- то помог! Просто налил в ванну воды, как это раньше делала Ханна. Но сейчас Лариса Дюваль была одна.
Почему я должна так мучиться? Ведь это бессмысленно. Мы всё равно умрем. Будем стариться, физически страдать и в конце концов умрём. Зачем нужно перед этим ещё так мучиться? Ведь фактически мы живём просто потому, что умереть страшно. Это инстинкт. Элементарный инстинкт. Но очень сильный. Изначальный.
Это же ясно: те существа, которые его не имели, просто вымерли, не дав потомства. А мы - дети тех, которые страх смерти имели, и поэтому он у нас тоже есть. Вот и весь смысл жизни. Этот страх нужен, чтобы мы продолжали жить, несмотря ни на что, даже когда не нужно. Жизнь должна себя продолжать. Но какое мне до этого дело? У меня больше нет сил. Я не хочу. Боже мой. Боже мой. Если бы я могла молиться! Если бы я только могла верить, что ты есть. Бог. Отец.
Отец. Он так любил её. Он был лучшим из отцов. Ни у кого из её знакомых такого не было. Он происходил из богатой семьи. Попал в Россию во время войны. Был в ГУЛаге. Потом женился на её матери и остался, так как советским женщинам нельзя было уезжать из страны после войны.
Он остался, но советским не стал. И для неё, своей маленькой Принцессы, создал особый мир. Ей было за что благодарить. Отец не смотрел на детство, как на подготовку к жизни, но как на саму жизнь, её значительную и важнейшую часть. Он не знал, как долго будет рядом, потому что женился поздно. Лариса не помнила его молодым. И поэтому хотел дать ей всё, пока мог.
Какой он был красивый! Как он её любил! Позволял играть собою, как игрушкой. Однажды удивлённая мать застала пятилетнюю Лору и соседского мальчика за игрой: они поделили лицо отца пополам. Каждый должен был защищать свою половину, нападая на соседнюю. Потом они забыли, что надо защищать... Мать была поражена, увидев, как они в восторге хлещут её Жерома по лицу. А он смеялся...
Лариса никогда не знала нужды. Вообще не слышала от отца слова «нет». Училась музыке, живописи, читала. Библиотека была огромная. Большой дом, сад. Счастливая мать. Лариса просыпалась и всегда слышала, как мать поёт на кухне. Она теперь хорошо понимала, что это значит, когда женщина утром поёт. Сама она не пела. Уже давно.
Как рано он их оставил! Мать умерла через год. Просто угасла после его смерти. Ларисе было двадцать лет. И ей пришлось учиться жить в реальном мире. Но это счастливое детство не сделало её слабой. Напротив. Оно дало ей внутреннюю уверенность, что быть счастливой - нормально. Что трудности - дело временное, всё можно преодолеть. У неё был запас внутреннего оптимизма и сил, который долго помогал и держал её на плаву. Долго. Шестнадцать лет. Но теперь он закончился. Она устала. Если бы она умела молиться! Когда-то няня учила её. «Отче наш».
- Отче наш,отец. Отче наш иже еси на небеси, - сказала Лариса вслух. Она произнесла слова молитвы, и это случилось. Она стала молиться отцу: - Ну, конечно. Отче. Папа. Милый. Любимый. Помоги мне, пожалуйста. Помоги мне. Или забери меня отсюда. Я больше не могу. Наставь меня. Я не знаю, что просить. Ты знаешь лучше, что делать. Наставь меня. Наставь меня.
Она плакала. Но дрожь прошла. Она согрелась и уснула.
4
- Хайнц, зачем ты это сделал? - Анке Дриттлер вошла в кабинет своего директора по маркетингу. - Она не подходит. Я тоже увидела сразу. Мне тоже ничего не понравилось. Этот русский стиль! Я вообще не люблю русское искусство. Достоевский. Просто надуманная экзальтация.
- Я не сказал, что мне ничего не понравилось. Она попросила указать на ошибки. Я это сделал. У неё много интересного, но нам она не подходит, - Хайнц Эверс говорил раздражённо. Достоевского, кстати, он любил и надуманной экзальтацией не считал.
- Так и пусть себе идет. Зачем что-то объяснять? Зачем это нужно? Что она о нас подумает!
- Что она подумает? Какая мне разница, что она подумает, - Хайнц Эверс встал из-за стола. - Да, она иностранка, но я её сюда не звал, - он говорил, очень раздельно выговаривая слова. - Ей трудно конкурировать с нами? Пусть она этого не делает. Я её не щадил? Нет, Анке! Я всего лишь говорил с ней, как с равной.
- Хайнц, я не об этом говорю.
- Ты сказала: «Что она подумает о нас? До него начал доходить смысл вопроса, но он всё равно спросил: - О ком, о нас? Что ты, вообще, имеешь в виду? Что она подумает... О немцах? Я тебя правильно понял? Анке!- Он заговорил быстро: - Ты с ума сошла. Ты считаешь, что я не имею права сказать, что думаю, потому что она иностранка? А я немец?
- Он помолчал, соображая: - Поэтому ты так реагируешь и на мои трения с Джино?
- Джино здесь ни при чём. Хотя к нему ты несправедлив. Он молодой ещё, конечно, но очень талантливый дизайнер.
Анке замолчала. Но Хайнц Эверс заводился всё больше.
- Мне нужно сохранять хороший имидж, - саркастически сказал он. - И не портить ваш? Да вы все помешаны на этом. Это комплекс, Анке! Вы слишком заняты тем, что о вас подумают.
- Перестань. Я права. Мне было неловко. Тем более что она русская.
- Русская! Подумала, что я нацист. Ага. Очень хорошо, - он помолчал. - Но я - не нацист. Или это не имеет значения? Я что, должен это специально доказывать? Всё время изображать кого-то другого, чтобы обо мне не подумали плохо. Русская! Подумала!- передразнил он. - А о тебе она подумала хорошо?
- Причём здесь это?
- Ты что, старалась произвести на неё хорошее впечатление? Тебе это важно? - Анке молчала, закусив нижнюю губу, и он продолжил: - Так у тебя не получилось. О тебе она тоже подумала плохо, можешь не сомневаться!
Теперь он был по-настоящему зол. Он подошёл к Анке Дриттлер совсем близко. Она была небольшого роста, и он наклонился к самому её лицу.
- И вообще, почему ты так... - начал он почти с ненавистью, но не договорил.
Он открыл рот, чтобы сказать „Почему ты так одета?“, но эту фразу не договорил и просто закрыл рот. „Почему ты...“ так и повисло в воздухе.
- Я что? - спросила Анке.
- Нет. Ничего, - он вернулся к столу и сел, закрыв глаза, откинув голову на спинку кресла.
- Ты себя плохо чувствуешь?
- Нет. Да. Да, я себя плохо чувствую, - соврал он.
- Я так и знала. Я видела это целый день. Ты принимаешь таблетки?
- Они закончились.
- Это что, ещё тогда? Две недели назад, когда ты у меня принял последнюю?
- Да. Мне некогда было заехать в аптеку.
- Но у тебя рецепт на весь год. Надо позвонить. Их привезут. Я позвоню сейчас.
- Хорошо.
- Ты - сумасшедший. Разве так можно? Это же гипертония! Нужно думать о своём здоровье. И потом, это ведь так легко корректировать, одна таблетка утром! - она сделала шаг к столу, но он неприязненно отвернулся, и она вышла.
