Есть, есть добрые люди на свете. Кто тебе скажет, что нет, не верь. Тот, кто сказал, сам злой на людей. Злому не верь. Злой злом живет. Не верь. Есть добрые люди. Не ищи среди богатых. Богатые неба не видят. Солнца не видят, луны не видят. Богатым Хрущевы видеть мешают. У бедных хрущевых нет. Сироты - добрые люди. Душа у них близко к сердцу. На горе чужое душа у них близкая. А достатка, богатства они не имеют.
Жила эта старушка одна в хате - халупа бывает богаче. Только и радость, что с Милкой жила. Тепло у нее было в хате. Посижу, думаю, отогреюсь, пойду. Надо идти. В Ахиллею мне надо идти. Меня Богдан ждет.
На лежанку легла день, ночь, еще один день, еще одна ночь - встать не могла. Жаром тело горело.
Старушка меня лечила. Как ее звали - не знаю. Не спросила, забыла спросить. Себя забыла. А она нет - она за мной, как за внучкой, ходила. Маслом подсолнечным тело растерла, травой поила. Горькой была трава, а жар из меня выгоняла, слабость мою выгоняла, И молоко я от Милки пила. Козу ее звали Милкой. Старушка с ней, как с человеком живым разговаривала, гладила ее, щеткой по шерсти чесала. 'Ешь, ешь, Милка, соломку совхозную,- приговаривала.- Не нравится, да? По глазам вижу - не нравится. А ты потерпи, потерпи, кормилица. До травки с тобой доживем, до травки зеленой… Ешь, ешь, молочка дай… Кружечку молочка доченьке дай. Захворала доченька. Видишь, Милка?'
Милка глядит на меня. Глаза человечьи, все понимает. А старушка ладошкой лоб мой горячий гладит.
'Дал мне Бог радость,- шепчет.- Я теперь не одна. Теперь у меня две живые души. Как сухая лоза живу. Руки, глянь на мои руки. Бей черепицей - не отобьешь. Не мои руки. Всю жизнь работала. На хозяев работала, в совхозе работала. А сичас сама с собой хозяйную…'
'Какое хозяйство? Где у тебя хозяйство, бабушка? Два казана и лампа на керосине. Приблуди кто ночью - голодным уйдет',- шепчу ей в ответ. А может, кажется, что шепчу. Может, я сплю? Нет, не сплю, слышу, гляжу на нее, думаю. Вот она, жизнь, у нее какая. Хуже, чем у нас, щявале. Мы нигде не работали, ни в совхозах, ни на хозяина, но хлеб белый и нам попадался. А ты? Что ты в жизни имела?
Мне жалко, мне ее очень жалко стало…
'Зачем ты жила, бабушка? - я спросила.- Зачем ты на свет родилась?'
Она ко мне наклонилась, ладошкой мой лоб погладила:
'А зачем люди живут? Зачем лоза растет? Значит, так надо. Надо, доченька. Из лозы виноград родит. Вишня растет - тоже родит. Не будет родить - умирает. И я родила. У меня пять детей было - умерли с голоду. Братья, сестры были - все умерли. Я одна под Богом живу. Бог человеку не. все с полной чаши дает. Одному богатство дает, а здоровья забудет дать. А мне богатства не дал, зато на земле долго держит…'
Вечером лампу зажгла, мамалыги сварила, дала поесть мне, из ложечки кормила. Рядышком села.
'Зажилась я, доченька, на земле. Меня Бог не берет. Братья и сестры, дети мои, по ночам ко мне ходят. Зажилась я. Правду тебе говорю. Богу молюсь: 'Прибери ты меня… Что ты меня оставил одну? Может, забыл, что я есть у тебя? Забыл, забыл..,- И ладошкой, сухой, как дощечка, погладила мои волосы.- Живи у меня. Чуешь? Живи, дочка. Умру, хату тебе оставлю…'
'Нет, нет. Не хочу. Не хочу,- шепчу ей в ответ. А, может, кажется, что шепчу.- Это не жизнь… Лучше по людям ходить. Нет, бабушка. Не смогу я так жить…'
'Ну, гляди…' - И молиться начала, долго она вечерами молилась. У нее Бог в углу нарисованный был, черный, глаза тоже черные. Я не могла на него глядеть, отворачивалась, а он на меня глядел. Зачем, зачем ты молишься ему, бабушка? Не слышит тебя твой Бог. Нет, не слышит. Он бедным не помогает. Он богатых хранит, хитрых хранит, злым помогает. Не морочь свою душу, бабушка. Не верь, не услышит тебя твой Бог. И меня не услышал. Я знаю, Я одно хорошо знаю, когда удачи нет, и Бог не поможет. Бог мой - удача. Когда есть удача - и Бог рядом. Он хитрый. Он знает: когда есть удача, его все зовут. Он праздники любит чужие, когда и вино на столе, и мясо, и хлеб, а к голодному он не идет. С голодным и бедным он не поделится. Не молись, не молись, бабушка, не поможет Бог. Ты уже старая. Очень старая. И я буду такая. Нет, нет, не хочу старой быть. Не хочу одной быть, Нет, нет, я живу, я еще молодая, у меня Богдан есть. Он меня ждет. Что я лежу? Может, он меня ищет? У него хлеба нет, брынзы нет, красок нет. Ему историю рисовать надо. Всех нас нарисовать надо. И старушку эту, и горбоносого зверя собачьего. И детство мое, и школу, и всех учителей, и эту хату, и Милку. Она молока мне дала. Соломы гнилой поела, а дала молока. Богдан! Я тебе все расскажу. А ты нарисуй, нарисуй все. Слышишь?
Не слышал Богдан. Не было Богдана. Лицо старое, старое, как кора на акации, склонялось ко мне, ладошка гладила мою голову, холодной водой смачивала, пить мне давала. Я спрашивала у нее, какой день? Сколько я здесь живу? А она считать не умела, она годами меряла время…
Бог мой! Бог мой! Пошли мне удачу! Утром встала, мне легче стало. 'Пойду я, бабушка. Спасибо..,'
'Ты Богу спасибо скажи,- ответила.- Перекрестись. Умеешь креститься?'
'Умею. Только меня не крестили…'
'Это ничё,- сказала она.- Ты в душе Бога имей. Бог с тобой.,.'
Как ее звали? Не знаю. Заехать хотела к ней. Заплатить ей хотела. Не заплатила, не заехала. Сейчас о ней думаю. А в тот час не думала. О Богдане думала. Тяжело было на сердце, что пустая к нему иду, больно идти было. Ничего, буду богатой. Буду здоровой. Мне Богдана надо увидеть.
Не увидела. Во двор вошла - ставня на окне закрыта. Богдан днем ставню не закрывал. Под окном сирень росла. Он говорил: 'Я напишу картину: 'Ахиллейская сирень' или 'Вид из окна'.
Не было вида.
Сердце мое забилось. Я на веранду пошла. Эльвира рыбу солила стаканщикам у 'Чайной' на продажу. С Куней своим разговаривала:
'Куня, хлопчичко! Куня, мальчичко! Это соленая рыбка. Тебе соленого есть нельзя. Ты себе печень испортишь…'
Меня увидала, руки от соли стряхнула, брови свои выщипанные подняла:
'Что явилась, невеста? А твоего жениха нет. В санатории твой жених! На казенных харчах. Я ему говорила, я знала, что так получится. Зна-а-ала!..'
'В каком санатории? Что языком мелешь?'
'Ой, ой! В каком? В том самом. Где алкоголики отдыхают… Допился! До белой горячки допился! А я говорила. Я ему всегда говорила!'
'Закрой рот свой, чучело крашеное!'
Не стала я с ней разговаривать. В комнату побежала. Поцеловала замок.
'Стой!-закричала Эльвира.- Там тебе нечего делать! На свои бебехи! На, забери и уматуй!' - кинула мне узелок, кофту мою, платье кинула.
'Босоножки где мои? - я спросила.- Где мои босоножки, душа твоя рыбья!'
Не вспомнила я в ту минуту про свои босоножки. Я хотела в комнате Богдана посидеть. Не могу объяснить почему, но хотела. Очень хотела.
Не пустила Эльвира. Закричала:
'Не видала я твоих босоножек. Ничего не знаю, Давай, давай мотай у свой табор. Нечего тут тебе делать! Богдан за месяц мне тридцать рублей не отдал. Он тарелку разбил от сервиза. Китайский сервиз! Я в милицию счас пойду…'
'Сдохла бы ты со своим китайским сервизом! - я ей ответила.- А тридцать рублей пусть тебе в гроб между пальцами Куня положит!'
Выбежала на улицу. Солнце в небе светило! Землей пахло! Черепица на крышах паром дышала. Тепло. Тепло к нам пришло, Сабина. Поздно пришло. Опоздала ты! Бог мой! Опоздала! В Одессу с Богданом собиралась ехать. В Крым ехать. Там море, там гажё богатые в санаториях отдыхают. А у нас тут - ни Крыма, ни моря, у нас тут один санаторий - в Кислицах. Для бедных, потерянных, со всего нашего края - болгаров и русских, хохлов, молдаваней, от вина потерянных, от рождения, от жизни поганой. И Богдан мой там! И Богдан в Кислицах…
Я побежала по улице.
Тетка мимо меня шла, мальчика за руку вела. Посторонилась, крикнула вслед: 'О! Гляньте! Уже чтось украла. Средь бела дня украла…'
Я украла? Что она? Что она так говорит? Узелок мой… Платье и кофта мои… Люди, вы люди! Зла не хватит с вами ругаться. Мои, мои это вещи, платье и кофта мои. И рубашка Богдана. Байковая в полоску,
