напугала кого-то наверху, и там решили, что международный скандал им ни к чему, а с Федей можно разобраться, когда австрийцы уедут, и его вернули в Белую Церковь.
От всего этого на душе у Феди остался скверный осадок. Он гадал, кто же все-таки на него донес, и, глядя на друзей и знакомых, думал, совсем как я когда-то: “Может, этот? А может, тот?” Но скоро подозревать всех ему надоело, и он постарался забыть эту историю.
После отъезда австрийцев Федя вернулся в Ленинград, но еще лет пять его вызывали на заводы в других городах с одной просьбой: “Помоги укротить „Малера“”. И он укрощал. Кроме него, в стране сделать это не мог никто.
За это время он стал знаменитостью. На заводах его ждали, а когда он приезжал, многие считали для себя честью пообщаться с ним. Его чудовищная эрудиция с годами не увядала, и он кротко отвечал на любые, в том числе дурацкие, вопросы, причем необязательно по технологии ферритов. Восхищение Федей стало принимать неожиданные формы. Во время моей очередной командировки в Белую Церковь одна девушка удивила меня странным вопросом:
– Когда ваш Федор Николаевич приедет? А то наши девушки заждались.
– Какие девушки? – не понял я.
– Поклонницы его. В каждом городе, куда он приезжает, у него поклонницы есть. У нас на заводе это все знают.
– Федя не кинозвезда, – возмутился я, но моя собеседница стояла на своем.
“Бред”, – подумал я, но вскоре выяснилось, что, по крайней мере, одна поклонница у него есть, причем не в Белой Церкви и не в Рыбинске, куда Федя регулярно выезжал укрощать “Малера”, а в Ленинграде, на родном заводе.
Я заехал туда по делам, и после работы Федя зазвал меня в какое-то хозяйственное помещение, где его уже ждали три незнакомых мне мужика и симпатичная рыженькая девушка. Мужики разлили по картонным стаканам разбавленный, но не сильно спирт и завели разговор о высокой науке. Когда дело дошло до теории относительности, возникла жесткая дискуссия, но не такая, чтобы дело дошло до драки. Я заскучал, и это заметил один из мужиков.
– Жаль, что вам не интересны наши разговоры о науке, – упрекнул он меня.
“А мог бы по шее дать”, – подумал я. Вид у мужика был внушительный. Но что я мог поделать, если со своей хилой эрудицией не мог понять, из-за чего базар. Зато Феде дискуссия пришлась по душе. Он, правда, больше помалкивал и лишь иногда отпускал реплики, но так удачно, что после каждой получал восхищенный взгляд рыженькой девушки. “Однако какой бонвиван”, – подумал я и через день забыл про этот эпизод.
А через год до меня дошли слухи, что рыженькая девушка родила дочку и что отец девочки – Федя. Этим слухам я не поверил. Ведь прелюбодеяние запрещено седьмой заповедью, полученной от Бога, и высоконравственный Федя не мог ее нарушить. Но оказалось, нарушил. Это подтвердила Елена Викторовна.
– Он сам мне признался, что дочка его, – поведала мне она, – и я сказала ему: “Федор Николаевич! Если вы уйдете сейчас к своей рыженькой, то в придачу к дочке получите квартиру, машину и дачу, но оставите жену Люду на улице. Это будет плохой поступок”.
И высоконравственный Федя прислушался к высоконравственной Елене Викторовне и остался с Людой.
А судьба рыженькой девушки оказалась ужасной. Всю дальнейшую жизнь она жила с обидой в душе. У нее изменился характер, появилась губительная для собственного здоровья желчность, которую раньше в ней и предположить было нельзя. Она вырастила дочь одна и умерла, когда той не было и двадцати пяти лет. Говорили, что на похоронах Федя и его дочь стояли рядом, и оба плакали. Такое печальное продолжение было у научного семинара в заводском хозяйственном блоке. А Федя, которого на заводе с каждым годом ценили все больше, получил вторую квартиру, которая была несравненно лучше первой: и больше, и современней. Кончились годы скитаний с Людой по чужим углам. Казалось, живи и радуйся.
Меня пригласили на новоселье. Было шумно и весело. Гости желали Феде и Люде жить в новой квартире долго и счастливо. Но долго и счастливо не получилось. Года через три после новоселья Федя ушел с завода, потеряв любимую работу, статус звезды отрасли и очень приличную зарплату. Зачем он это сделал, никто не знал. Я думаю, ему было тяжело встречаться на работе с рыженькой девушкой, которая после окончания декретного отпуска вернулась на завод. А еще через несколько лет он ушел от Люды, благородно оставив ей квартиру, которую заслужил тяжелым трудом на заводе. Прямо традицию создал: каждой оставленной жене по квартире. Сам же, естественно, снова оказался на съемной площади.
Он начал работать в НИИ иной специализации, чем у завода, которому отдал двадцать лет жизни. По неписаному закону в любом НИИ для карьерного роста необходима ученая степень, и Федя это понимал. Гриша Журавлев, который к тому времени уже заведовал кафедрой, предлагал Феде поступить к нему в аспирантуру, и тот вроде согласился.
– Я его лично отвел в комнату, где заполняют анкеты, и оставил там. Мне надо было к студентам спешить. А когда вернулся, Феди в комнате уже не было. Я спросил: “Где анкета Логинова?” А мне сказали, что Федя посидел, подумал и ушел. Анкету заполнять не стал. Ну что тут сделаешь? – рассказал мне Гриша.
Сделать ничего было нельзя. Федя не хотел писать диссертацию. Я думаю, он считал, что деление людей на имеющих ученую степень и не имеющих ее подобно делению их на богатых и нищих. Очень похоже на позицию Бродского, озвученную им в Нобелевской лекции. Однако с такой позицией, несмотря на эрудицию, ум и знание языков, невозможно было снова стать звездой даже отдельно взятого НИИ, не то что малознакомой отрасли. И снова звездой он не стал.
Но во времена, когда он был звездой и когда ею уже не был, у Феди было любимое занятие – перечитывать стихи Бродского. Благодаря работе его жены Люды в книжном магазине у них появились знакомые из общества “Знание”. Некоторые из этих людей считали своим долгом нести в массы и те знания, которые властями не приветствовались. Через них Федя с Людой получали стихи Бродского, иногда отпечатанные на листках бумаги (самиздат), а иногда изданные в США (тамиздат). Наизусть стихи Бродского Федя никогда не читал, но любил цитировать по многу раз некоторые его строчки. Вспоминая политическую ситуацию прошлого, он повторял: “Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря”. Для нынешней ситуации подходила другая цитата: “Говоришь, что все наместники ворюги? Но ворюга мне милей, чем кровопийца”. Красивую женщину, по его мнению, лучше всего характеризовала фраза Бродского: “Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной струн”. Но чаще всего он повторял его строчку “Купи себе на ужин какого-нибудь красного вина”, воспринимая ее как руководство к действию.
Еще несколько капель гуаши
Дня через два после встречи сокурсников произошло удивительное, по крайней мере для меня, событие.
Я пришел домой со своей унылой службы и перед тем, как сесть ужинать, привычно включил приемник, чтобы послушать Би-би-си. Передавали последние известия. Главные новости те же, что вчера и позавчера: перестройка, гласность, Афганистан. Далее следовала аналитическая программа “Глядя из Лондона”.
Давно, в 1967 году, в Гурзуфе я познакомился с профессором Григорием Ильичом Мирским, ныне знаменитым на всю страну, а в те времена просто Жорой, – с моей точки зрения, нашим лучшим востоковедом. Как-то на пляже он пересказал мне эпизод из истории шестидневной войны и сослался при этом на Би-би-си. Воспитанный советской пропагандой, я сильно удивился.
– Так, ведь, эта радиостанция все врет. Как можно на нее ссылаться?
– Би-би-си – государственная радиостанция, к тому же достаточно респектабельная,- улыбнулся Мирский.
Там же, в Гурзуфе, он познакомил меня с несколькими нашими корреспондентами на Ближнем Востоке и двумя политическими обозревателями газет “Правда” и “Известия”. С удивлением я узнал, что все они не читают газет, где печатаются. Ну, может быть, иногда просматривают собственные публикации. А чтобы быть в курсе событий, читают закрытый ТАСС и слушают Би-би-си. После знакомства с ними я тоже стал постоянным слушателем этой радиостанции.
