лекцию Бродского, обнаружил в ней такой пассаж: “…подразделение общества на интеллигенцию и всех остальных представляется мне неприемлемым. В нравственном отношении подразделение это подобно подразделению общества на богатых и нищих…”
“Ося по-прежнему не любит неравенства”, – подумал я.
И все-таки Герман Борисович выделял Бродского среди нас. Например, такой случай. Нас, человек восемь членов ЛИТО, Герман Борисович пригласил выступить в каком-то военном училище на вечере, посвященном “Первомаю”, но строго предупредил, чтобы каждый читал не более одного стихотворения, упаси Бог. Зал был набит курсантами в военной форме, а мы сидели за столом на сцене и по очереди читали по одному стихотворению. Вечер вел Герман Борисович. Когда мы закончили, Герман Борисович вдруг встал и сказал:
– А теперь поэт Иосиф Бродский прочтет еще одно свое стихотворение.
Бродский прочитал стихотворение, у которого был эпиграф из Блока: “И вечный бой, покой нам только снится…” Участники вечера сразу же обиделись. Как же, все прочитали по одному стихотворению, а Бродский целых два. Мы хуже, что ли? Но после выступления начались танцы, и обида забылась.
А через несколько дней мы с Бродским оказались участниками странной истории. После очередного заседания ЛИТО несколько человек, в их числе Бродский и я, вышли вместе с Германом Борисовичем из редакции “Смена” и, разговаривая о чем-то высоком, дошли до угла Невского и Садовой, где остановились. Место это тогда было самым ходовым в Ленинграде. Здесь заканчивался так называемый “Брод” (вульгаризм от “Бродвей”). А начинался “Брод” у площади Восстания, и многие ходили по этому небольшому участку Невского проспекта туда и обратно, чтобы, так сказать, на людей посмотреть и себя показать. Это называлось “прошвырнуться по Броду”. И в разгар нашей беседы неизвестно откуда возникли два здоровенных отморозка, и один из них ни с того ни с сего ударил Германа Борисовича в челюсть, после чего оба исчезли в толпе прохожих. Не успели мы опомниться, а шок был приличный, как отморозки появились снова.
– Ну чего, мужик, давно по морде не получал? Небось от страха в штаны наложил? – спросил один из них и заржал.
– Последний раз я получил, как ты элегантно выразился, по морде – на фронте. Вот… – Герман Борисович показал отморозкам вмятину на височной части головы и добавил: – След от пули дум-дум. А насчет страха – он у меня на фронте остался. Так что вы для меня никто.
Мы приготовились к бою, но отморозок неожиданно заявил покровительственно:
– Смотри-ка, на глазах человеком становишься.
– А ты им, по-моему, и не был никогда, – спокойно сказал Герман Борисович.
– Да. Ладно тебе, мужик. А ты че, правда на фронте был?
– Нет, я след от дум-дум в пьяной драке заработал. Ты хоть слышал про дум-дум? – возмутился Герман Борисович.
– Чего-то слышал, – примирительно сказал отморозок. – Ты не сердись, мужик. Мы с товарищем вышли на Невский бить стиляг. Очищать от них, так сказать, город, как от скверны. А тут ты на самом их любимом месте, в ярком шарфе. Ведь не наш шарф, не советский?
– Не наш, – подтвердил Герман Борисович.
– И пальто на тебе тоже не наше. А на лбу у тебя не написано, что ты фронтовик.
– Как не написано? Написано. Я же вам показал, – возмутился Герман Борисович.
– Ну да, – согласился отморозок, – показал. В общем, извини, мужик. Осечка вышла. А шарфик свой красивый больше не носи. От души тебе совет.
– Вот только его теперь и буду носить, – сказал Герман Борисович с достоинством.
– Твое дело. Тебе жить, – заключил отморозок с некоторой угрозой в голосе и вместе с другим отморозком исчез.
Получалось, что в объект повышенной опасности они превратились под действием советской пропаганды, что почти умилило Германа Борисовича.
– Не самый плохой вариант, – нравоучительно сказал он. – Вышли бить стиляг. У них гражданская позиция.
Видимо, удар в челюсть был не так силен, чтобы разгневать Германа Борисовича. Он попрощался с нами и, вполне довольный собой, пошел домой. Но мы, оставшиеся на углу Невского и Садовой, довольны собой не были. Нашему руководителю в нашем присутствии нанесли удар в лицо, и никто из нас не вступился. Конечно, были смягчающие обстоятельства. Отморозки, ударив Германа Борисовича, исчезли, не дав нам опомниться. А когда вернулись, Герман Борисович заставил их извиниться, и все же, все же, все же…
– Вот у меня справка из милиции, мне драться запрещено, – сказал парень лет двадцати пяти, я его раньше в ЛИТО никогда не видел. – Я вообще-то мастер спорта по боксу и с ними одной левой справился бы, но мне нельзя: один привод в милицию, и меня посадят. Я под подпиской о невыезде.
Другой, тоже незнакомый мне парень, показал справку, что у него в голове титановая пластина, и ему нельзя рисковать: один, даже слабый удар по его драгоценной в буквальном смысле голове, и ему конец. Третий тоже что-то продемонстрировал. Только у нас с Бродским никаких справок не было, и получалось, что за честь нашего руководителя должны были вступиться именно мы, хотя, учитывая нашу тогдашнюю комплекцию, мы не выстояли бы против взрослых упитанных отморозков и десяти секунд.
Наши спутники разошлись, а мы с Бродским остались пребывать в унынии на углу Невского и Садовой.
– А давай зайдем к Нонне Слепаковой, это недалеко, на Гатчинской улице, – предложил я. – Ее муж, Сергей Троицкий, здорово персонажей зарубежных фильмов изображает. Лучше любого артиста. Правда, он не каждый день у нее бывает, но, может, застанем его.
Мы сели на троллейбус и поехали.
Троицкий считался фиктивным мужем Нонны. Она в то время оканчивала Библиотечный институт (ныне – Академия культуры), и свидетельство о браке должно было избавить ее от распределения в какую- нибудь тьмутаракань. Какие у них были отношения на самом деле, я не знал, и это не мое дело.
Когда мы с Бродским пришли к Нонне, Сергей был на месте. Я сразу стал просить его изобразить кого- нибудь.
– Покажи им Джафара, – сказала Нонна, и тут же взгляд Сергея стал ужасен, как у злодея из прекрасного фильма Александра Корды “Багдадский вор”. При этом Сережа приговаривал, совсем как Конрад Вейдт:
– All Джафар, Alva’s Джафар!
После Джафара он показал любовную сцену из “Индийской гробницы”, ироничного злодея из фильма “Газовый свет” и много еще кого, да так здорово, что я тут же забыл о происшествии на углу Невского и Садовой. Мне показалось, что Бродский успокоился тоже, но оказалось, это не так. Когда мы уходили, в коридоре он вдруг обжег меня взглядом, в котором энергетики было не меньше, чем у Конрада Вейдта. Что означал этот взгляд? Неостывшую боль от того, что в любую минуту каждый может получить удар в челюсть, и с этим ничего не поделаешь? Презрение ко мне за то, что я не чувствую его боль? А может, он запрезирал меня из-за моих восторгов от лицедейства Сергея? Вообще презирал лицедейство? Не знаю. Я не был самым толстокожим человеком на свете, но, очевидно, он воспринимал происходящее намного ближе к сердцу, чем я.
Вскоре мне пришлось в этом убедиться еще раз.
Проходил очередной турнир поэтов в Доме культуры промкооперации. Зал был набит, а это больше тысячи человек. На сцене сидел президиум, состоявший из профессиональных писателей, членов обкома комсомола – как же без них! – и Бог знает из кого еще. Молодые поэты выходили на сцену и читали свои стихи, а в конце вечера президиум должен был назвать победителя. Кроме того, был еще конкурс на лучшую пародию и буриме. Вечер проходил скучно: такого, что бы потрясло всех, как, например, несколько лет спустя поэма Андрея Вознесенского “Мастера”, не было. После окончания конкурса буриме, жюри на сцене собралось было подводить итоги вечера, но вдруг там возник Бродский и заявил:
– Я не понимаю, как можно, даже будучи членом Союза советских писателей, проституировать поэзию. У Зозули есть такой рассказ: женщине говорят: “Раздевайся, раздевайся…”
На этом месте шок от неожиданного явления на сцене незапланированного оратора у жюри прошел, и
