его председатель объявил победителя. Сидевшие рядом со мной девочки тут же среагировали: “Ну, конечно. Кто здесь мог победить, кроме представителя гегемона? Никто. Иного и не ждали”. Кто им оказался? У меня в голове застряла фамилия Сорокин, а некоторые утверждают, что победителем объявили Германа Сабурова. Для меня важнее другое. Некоторые вспоминатели пишут, что появление Бродского на сцене (истерика Бродского, как они говорят) связано с тем, что первенство на турнире присудили не ему. Свидетельствую: он вышел на сцену до подведения итогов конкурса. Аплодисменты победителю прогнали Бродского со сцены, а дальше все пошло, как положено: награждения, напутствия, и вечер закончился.
Что заставило Бродского выскочить на сцену, я так и не понял, как не поняли все, с кем я разговаривал в тот вечер. Кто-то высказал предположение, что его возмутило буриме, игра с рифмами, но это для подобных мероприятий дело обычное. Чуть раньше на подобном турнире для буриме были выбраны рифмы: нега – телега; нос – насос, и все, в том числе Бродский, остались довольны победителем, который совместил буриме с пародией на Рейна:
Рейн читал с большою негой,
Но зато немного в нос,
Он талантлив, как телега,
И работал, как насос.
В вестибюле я подошел к Бродскому и спросил:
– Ося, а чего ты полез на сцену?
Он помрачнел, совсем как на углу Невского и Садовой, и я понял, что ответа не дождусь.
– А какой рассказ Золя ты имел в виду? – не унимался я.
– Зозули, дурак, а не Золя, – процедил он и полыхнул взглядом не хуже, чем в коридоре у Нонны Слепаковой.
Я отошел с полной уверенностью, что выходка его была чудачеством. Теперь же я думаю, что это было органичное для него неприятие мейнстрима, во многом, как мне представляется, определившее его дальнейшую судьбу.
Очень большой дом
А через несколько дней после памятного турнира поэтов случилось удивительное событие. Меня вызвали в отдел кадров института, и одна из сидевших там женщин равнодушно сказала:
– С вами хотят встретиться.
– Кто? – спросил я.
– Узнаете, подождите в коридоре.
Я вышел из отдела кадров, и ко мне тут же подошел незнакомый мужчина атлетического сложения.
– Здравствуйте. А вы похудели, – сказал он и назвал меня по имени.
Я вытаращил глаза. Какой-то взрослый незнакомый человек называет меня по имени, да еще говорит, что я похудел, словно давно меня знает. А он невозмутимо продолжил:
– Вам необходимо завтра явиться по адресу: Литейный проспект, шесть. В пятнадцать часов.
– Куда? Куда? – переспросил я и вдруг сообразил, какое заведение находится по этому адресу.
– Уж не в Большой ли дом вы меня приглашаете? – изумился я
– Вы приглашаетесь в управление КГБ, – почти ласково разъяснил он.
– В КГБ? Чем же я провинился перед КГБ?
Ласковое выражение мгновенно слетело с его лица.
– Не знаю, не знаю. Завтра вы и расскажете, чем провинились перед КГБ.
“Артист”, – подумал я и неожиданно для самого себя сказал:
– Нет, завтра я не могу.
– Когда сможете?
“Никогда”, – хотел сказать я, но не успел, потому что мой собеседник, словно догадавшись, какой ответ я готовлю, приказным тоном объявил:
– Тогда послезавтра будьте в пятнадцать часов по названному мной адресу и не забудьте паспорт. Пропуск вам будет спущен.
Сказав это, он исчез. То есть, конечно, он зашел в какую-то дверь, но в какую именно, я не заметил. Видно, все двери для него были открыты.
Весь вечер и весь следующий день я раздумывал, идти мне в Большой дом или не идти, но в назначенное время, подобно герою “Процесса” Кафки, я оказался на Литейном, шесть. Там мне выдали пропуск, и я оказался уже на Литейном, четыре, на каком-то этаже, в громадном коридоре в виде буквы “п” или прямоугольника (я не разобрал), по которому спортивной походкой шел ладно сложенный мужчина и нервно курил. “Наверное, агент, вернувшийся с задания. Или, наоборот, пришел за заданием и нервничает”, – подумал я. Мужчина исчез за поворотом, а я остался в этом жутковатом коридоре один и, собрав волю в кулак, стал искать кабинет, где мне была назначена встреча. Наконец его нашел и постучал в дверь.
– Войдите, – услышал я чей-то голос и открыл дверь.
Первое, что мне бросилось в глаза внутри кабинета, – это решетка на окне. Мелькнула мысль: “Может, меня теперь все время будут за решеткой держать”, и захотелось убежать, но я сдержался и оглядел кабинет. За массивным двухтумбовым столом сидел человек, пригласивший меня в Большой дом.
– Присаживайтесь, – сказал он.
По его ироническому взгляду я понял, что он прекрасно понимает мое состояние, и, как ни странно, это меня успокоило. “Наверно, здесь все поначалу пугаются”, – подумал я и сел напротив хозяина кабинета, ожидая, что он назовет свой чин или звание, но всякие там цирлих-манирлих были ему ни к чему.
– Политическими анекдотами увлекаетесь? – спросил он без предисловий.
Я опешил. Вопрос был явно провокационным. Со времен трагических событий с газетой “Культура” я научился не болтать лишнее.
– Нет, – твердо и даже с долей возмущения ответил я.
– Так уж и нет, – съехидничал он. – А насчет личности разве не рассказывали?
– Какой личности? – удивился я.
– Не надо песен. Вы прекрасно знаете какой, – усмехнулся он.
Тут до меня дошло, что он имеет в виду Хрущева. Разумеется, я слышал про него анекдоты, их в то время ходило немало, но какого-то особенно остроумного, чтобы хотелось пересказать, мне не попалось.
– Я вообще не очень люблю рассказывать анекдоты, – твердо сказал я и объяснил, что, на мой взгляд, анекдоты – это остроумие за чужой счет.
– Прямо за чужой. Если анекдот остроумный, его и рассказать не грех. Ведь так? – почти по- товарищески улыбнулся он.
– Я же сказал, не люблю анекдоты, – стоял я на своем.
Он недоверчиво посмотрел на меня, но с Хрущевым отстал.
– Скажите, вы знакомы с Сергеем Троицким? – неожиданно спросил он.
Я ответил, что знаком, но плохо, видел раз или два, он муж моей знакомой.
– Нонны Слепаковой, – проявил осведомленность мой визави.
– Да, Нонны, – подтвердил я и добавил: – Она очень хорошая девочка.
– Хорошая, – согласился он, – она у нас была.
Я заволновался: что же это такое, может быть, у него в кабинете все мои знакомые побывали? Мое волнение он заметил и, стараясь не дать мне передохнуть, стал сыпать вопросами типа: “Знаю ли я того?”, “Бывал ли на квартире у этого?”, “Присутствовал ли на сборищах с участием тех, этих?” и так далее. Я отвечал: “Не знаю”, “На квартире не был”, “На сборищах не присутствовал и ничего про них не слышал”. Среди тех, о ком он меня спрашивал, фамилии Бродский названо не было. Интерес к нему органов еще не проснулся.
Неожиданно он огорошил меня вопросом:
– А правда, что вы говорили, будто поэт Леонид Мартынов лучше Пушкина?
Я опешил. Действительно, когда-то на целине зашел разговор о поэзии, и я сказал, что стихотворение хорошего современного поэта по качеству и количеству метафор превзойдет любое стихотворение
