Я не знаю, как она произнесла это проклятье таким образом, что мы застыли, пораженные. Особенно Леонсио, который обожал своего брата, побледнел и угрожающе направился к цыганке. Собаки, которые хорошо угадывали настроение свои хозяев, начали яростно лаять. Одна из них вонзила зубы в голую ногу женщины, которая сразу же закричала. Этого было достаточно для Леонсио, и все мы, в особенности Сантьяго, забыли о проклятии, и все мы думали только о том, чтобы девушку-ведьму не растерзала свора. Мы держали собак, пока цыганка не скрылась из вида. Несомненно, она укрылась в надежном месте, но никто не знал, где.
Когда Густаво дошел в своем рассказе до этого места, мне неожиданно нечто вспомнилось.
— Подожи, подожди, — прошептал я, задумавшись, — кажется, я знаю, чем все закончилось. Когда ты назвал имена сыновей градоначальника, я начал вспоминать. Имена «зазвучали». Я думаю, что знаю этих двух братьев, я вспоминаю их облик Леонсио, энергичный стройный брюнет, Сантьяго, блондин, немного плотнее. Где была эта охота?
— Там, где Леонсио, желая подстрелить оленя, убил Сантьяго пулей в голову, — медленно ответил Густаво, скрестив руки в невольном скорбном жесте. Сантьяго «заплатил». Я потерял обоих своих друзей, потому что убийца, если не обезумел сразу, то внезапно, как это бывает только в романах, остался в состоянии смятения и отчужденности, которое нарастало с каждым днем. И, может быть, для того, чтобы вычеркнуть из памяти мгновения этой ужасной сцены, он сдался, понемногу начал сходить с ума. Узнав об этом совпадении, вы хотите еще, чтобы я сидел за столом, где тринадцать человек? Столько времени, сколько я могу управлять собой, это вызывает у меня страх. Страх! Да, нужно называть вещи своими именами!
— А цыганка возвращалась? — спросил я с любопытвом.
— Цыганки! Бог знает, где летают эти зловещие птицы, вороны! — воскликнул мрачно Густаво. — Этот народ не имеет ни своего места, ни своего жилища. Как говорил Сервантес, их легкость не остановят преграды, не сдержат препятствия, не смогут ей противостоять стены. Когда мы заботились о бедном Сантьяго и мешали отчаявшемся Леонсио покончить с собой, ведьма должна быть среди гор на пути в Уэльву или Португалию.
Последняя иллюзия дон Жуана
Люди поверхностные, которые никогда не тратили свое время на то, чтобы пристально, в микроскоп, рассмотреть тончайший механизм сердца, добросовестно полагают, что Дону Жуану, рано ставшему на путь разврата, вечному соблазнителю, достаточно лишь удовлетворить свою чувственность, самое большее, фантазию, ему не нужно расточать впустую сокровища своего сердца, не нужно открывать позолоченные ставни, откуда бы дух смотрел на небо, тогда как смиренное тело было бы приковано к земле. Я же говорю вам, что эти люди ошибаются от начала и до конца, это несправедливо по отношению к дон Жуану, которого по-настоящему поняли лишь мы, поэты, мы, чьи души полны милости, чьи сердца зорки… просто потому что, внешне наивные, мы верим во множество самых разнообразных вещей.
Чтобы окончательно развеять все сомнения, я расскажу вам историю дон Жуана, как его питала и поддерживала последняя иллюзия, как он потерял ее.
Среди многочисленных родственников дон Жуана, а он ведь был таким же знатным идальго, как король, попадались юные провинциалки, восхваляемые за свою красоту, среди них выделялась Эстрелла своим кротким характером, стремлением к добродетели и религиозным рвением. И ее ангельский лик полностью соответствовал тому, что было в душе, она казалась одной из Дев Мурильо, из тех, что дышат скромностью и чистотой (потому что есть и другие, как та брюнетка «de la servilleta»[3], называемой Любезница, в ней только играет энергия юности). Всегда, когда дона Жуана охватывало желание пуститься в странствие, он посещал своих кузин, делал свои дела и вел с Эстреллой бесконечные беседы. Если вы меня спросите, что это за магнетизм, который притягивал грешника к святой, а святую притягивал к грешнику даже еще больше, я скажу, что это, вероятно, была противоположность их характеров… и это объяснение нас нисколько не удовлетворит.
Если дон Жуан вел себя по отношению ко всем женщинам легкомысленно, с Эстреллой он разговаривал серьезно, не позволяя себе излишних вольностей, Эстрелла, отказавшись от общения со всеми, попала в сети дон Жуана, как нежная голубка, убежденная в том, что она не осквернит свое белое оперение. Их беседы возможно было слушать кому бы то ни было, после часов безобидных разговоров, отдохнувшие спокойные, они, предоставленные сами себе, оставались умиротворенными, счастливыми, и Эстрелла уходила на кухню или в кладовую, чтобы со всем старанием приготовить блюдо из тех, что понравится дон Жуану.
Он смаковал, даже не сам вкус услаждал его, а нежность, с которой они были приготовлены, и жар ее крови и хлад ее чувств утоляли его, будто он окунулся в холодную ванну после долгих скитаний по пустыне.
И когда дон Жуан пустился в странствия, оставив большие города, где жизнь есть не что иное, как лихорадка и безумие, Эстрелла писала ему пространные письма, он же, хоть парой строк, но всегда отвечал ей. Возвращаясь на рассвете домой, шатаясь, опьяненный разгульными пиршествами, в нервном возбуждении от светского веселья, чтобы спрятать за ироничной улыбкой горечь разочарования, ибо оно даже дон Жуана не миновало, готовясь к дуэли, успокаивая себя, что непоколебимым предстать перед лицом смерти, смеясь, богохульствуя, расточая свою молодость и свое здоровье, будто неразумный расточитель лучших из благ, дарованных нам Небесами, дон Жуан всегда оставлял десять минут, чтобы посвятить их Эстрелле, как мы оставляем десять монет в подношение Нашей Госпоже. В своем стремлении к любви, чья непорочная святыня так трепетна и благородна, она будто глоток воды для воина в бою, который призван восстановить его силы, чтоб он мог продолжить сражение. Предательство, двуличие, обман, подлость других женщин могли испытывать его терпение, тогда как в мире всегда есть уголок, где остается истинное чувство Эстреллы Благословенной. И каждое наивное и очаровательное письмо, которое получал дон Жуан, навевало один и тот же сон, это выглядело так, как будто он трудом пробирался через темный, холодный, будто осязаемый мрак, который временами разрывали вспышки молний и блуждающих огней, но далеко, где небо начинало светлеть, там дон Жуан видел силуэт, это была женщина, закутанная в белое, он стояла, опустив глаза, в правой руке она держала зажженный светильник, она прикрывала его левой. Этот свет не гас никогда.
И бежали года, дон Жуан все сильнее погружался в трясину, опьяненный своими иллюзиями, письма же продолжали приходить ему, проникнутые той же светлой и тайной нежностью. Эти письма были так дороги дон Жуану, что он решил никогда не возвращаться к своей дорогой кузине, чтобы не увидеть её подурневшей со временем и чтобы не погибла его иллюзия, благодаря которой он мог поддерживать переписку. Он хотел, чтобы его мечта осталась с ним навеки, он хотел видеть ее с лицом девы Мурильо, всегда двадцатилетней. В своих посланиях же дон Жуан выражал желание снова увидеть и продолжить столь приятный разговор, но ему ничто не препятствовало в том, ведь он же того не делал, значит, желание его было не таким уж и сильным.
И прошло два десятилетия, в один прекрасный день дон Жуан вместо обычного пространного послания получил всего четыре листа, перечеркнутых, и одна записка, которая не была перечеркнута, по стилю очень серьезная и основательная, в которой отсутствовало небрежность, живой порыва души, который подвигает писать, и, так сказать, трепетно ласкать бумагу. О, женщина, мимолетный огонек, поток бегущий, легкий ветерок! Эстрелла попросила дон Жуана не удивляться, не сердиться и призналась, что скоро собирается выйти замуж. Он представил жениха, который будто создан для нее, превосходный кабальеро, знатный, богатый, которому отец Эстреллы был бесконечно обязан, а советы и уговоры всех остальных решили судьбу праведницы, она надеялась с Божьей помощью в новой роли обрести счастье и благосклонность небес.
Дон Жуан задумался на мгновение, затем скомкал бумагу и бросил ее в камин. Если бы кто-то два часа назад ему сказал, что Эстрелла может выйти замуж, он бы того, кто это произнес, назвал злобным клеветником! И в том участвовала она сама, как будто бы это было самой правильной и естественной вещью на свете.
